Филипп, озабоченный беспокойным состоянием жены, предложил ей съездить на несколько недель в пансионат, который находился в горах Алтая и был известен Катричу потому, что его владельцем был давний друг его отца.

Марфа, которую возможность уехать на время из Москвы искренне обрадовала, согласилась с предложением мужа, но поставила условие: она не поедет в пансионат без него. Однако состояние дел Катрича, продиктованное сложностями в устройстве строительства петербургской галереи и требовавшее скорейшего разрешения, не позволяло ему поехать в пансионат вместе с Марфой: в тот момент времени он не мог позволить себе оставить разрешение спора об авторстве проекта без личного контроля и уехать на Алтай. Разрешение же этого спора могло растянуться на неопределенное время, и откладывать поездку Филиппу представлялось бессмысленным. Он говорил жене, что ей было бы лучше поехать без него, но, если дело все же разрешится до ее возвращения, он приедет к ней и вместе они проведут в пансионате еще некоторое время.

Марфа, которую вдруг прекратили раздражать уступчивость и мягкость мужа и в которой открылась вдруг благодарность к нему и, если не абсолютное почитание, то направленность ее чувств к нему в сторону признания его главенства в ее жизни и безраздельности его положения в ее сердце, хотела еще раз испытать тот миг упоенного самозабвения, когда приоткрылось в ней всеобъемлющее чувство любви, и как можно дольше продлить его, и чтоб основанием ему служили не осколки разбитых ею в порыве охватившего ее отчаяния глиняных фигурок и гипсовых скульптур, а безмятежность окружающей их обстановки, удаленность от чуждых ее сердцу, сокрытых масками лиц и стен, напоминавших ей медленно уходящие в небытие, но все еще холодными обломками жившие в ее душе дни тоски и томления, слепоты и немоты ее сердца, что теперь слабо трепетало в груди, лениво вдыхая пламенные проявления любви человека. Нежная печаль охватывала Марфу при мысли о расставании с мужем, но в то же время светлая радость наполняла ее, когда она представляла себе, как уедет из этого города, как будет недосягаема для сухих звонков матери и несчастного вида сестры, как избежит встречи с Зиминым, который наверняка на неделе заедет к ним, и как будет совсем одна, но не одинока, как была она все эти долгие годы, но в уединении, потому как теперь в ней жила любовь человека, осознание этой любви и принятие ее.

Марфа улетела на Алтай утренним рейсом в понедельник. Катрич отвез ее в аэропорт, где они долго прощались, будто хотели вложить в последние минуты перед разлукой всю накопившуюся в них за прожитые дни и годы нежность, которой оба в разной степени были раньше лишены.

Они мало говорили – обоим казалось, что сказано было довольно, но сделано и выражено очень мало, и все, что было сделано и выражено, не то; что есть что-то, что очень хочется показать, донести до другого, но не находились ни слова, ни действия для этого проявления, и Катричи только крепко держались за руки, будто одно лишь это прикосновение могло донести до другого всю сущность испытываемых обоими чувств.

Потом Марфа ушла. Сидя в самолете и глядя в иллюминатор на взлетную полосу, здание аэропорта, его служащих, которые никуда не летели, а оставались здесь, в этом городе, она испытывала только скользящую отстраненность, будто уже сейчас, ступив на борт самолета и не касаясь больше атмосферы Москвы, она не была здесь, не принадлежала событиям, которые были связаны с этим городом, не знала людей, которые жили в нем, и никто не знал о ней, словно ее никогда и не было. Ее жизнь, пустая, безликая, ничем не примечательная, едва различимая среди сотен, тысяч других, представлялась только мифом, который совсем скоро развеется среди густой пелены облаков. Самолет наберет высоту, сокроется город за толстым слоем дыма, исчезнет сплетение улиц и беспорядочное движение машин, затеряется лабиринт дворов, сгладится вся рельефность привычного мира, и все превратится в округлую плоскость. И не будет тогда никаких разделений, и у мира, маленького, уязвимого шарика, лежащего на ладони Вселенной, будет только два лица: рыхлая почва земли, пестрым взыскательным глазом смотрящая снизу, и прозрачный, безграничный небосвод – убежище воззваний и воздаяний…

Пансионат «Яшма» располагался на берегу зеркально чистого, голубого озера, в котором отражалась купель зеленых склонов гор, со всех сторон окружавших его поросшими кедрово-пихтовыми лесами крутыми склонами и заснеженными, точно укрытыми опустившимися на них облаками, каменистыми, неприступными вершинами. Пансионат считался одним из самых комфортабельных и благоустроенных пансионатов Алтая. Уединенность его местоположения, виды, открывавшиеся из всех окон пятиэтажного деревянного особняка, построенного среди живописных долин и горных хребтов, большая территория с собственной конюшней и пирсом, выходящим в голубое зеркальное озеро, с пришвартованными у него белоснежными катерами, террасы, где по вечерам устраивались концерты, на которых играли на шооре, икиле, топшуре и множестве других инструментов, а также сами номера пансионата, с гостиными, спальнями и большими балконами, на которых особенно чудесен был поздний завтрак и травяной чай перед сном, делали пансионат привлекательным для тех, кто устал от городской суеты и мог позволить себе провести несколько недель в гармонии с природой и с самим собой, а главное – со своим кошельком, потому как в пансионате отсутствовали номера класса «стандарт».

Из аэропорта, в котором самолет приземлился около четырех часов дня по местному времени, новоприбывших постояльцев пансионата довозили на микроавтобусе до небольшого поселка, путь до которого занимал в среднем полтора часа, а уже из поселка их доставляли на вертолете до самого пансионата. В целом путь от аэропорта до пансионата составлял чуть больше двух часов, так что Марфа добралась до него только к вечеру.

Номер ее, состоявший из небольшой прихожей, маленькой, но уютной гостиной, спальни, ванной комнаты и, конечно, просторного балкона, находился на четвертом этаже особняка. Номер был просто обставлен: несмотря на этно-стиль, в котором был выполнен весь пансионат, номер не был перегружен пестротой узоров и яркостью цветов. Напротив, мягкие узорчатые ковры на паркетном полу, разноцветные крапчатые подушки на диване и плетеных креслах, пышные шторы, напоминавшие свод шатра, и свежие цветы в вазе, стоявшей на квадратном деревянном столике у самого окна в гостиной, создавали атмосферу уюта и какой-то особенной душевности, совершенно лишенной всякой строгости и холодности. На стенах в гостиной висело несколько войлочных картин с изображениями различных сцен из мифов. Оранжевый свет заходящего солнца окрашивал номер в персиковые тона, отчего он казался еще более уютным. А из широкого раскрытого окна, с самых гор, что неоглядными долинами и необозримыми вершинами протянулись до самого горизонта, дул теплый душистый ветер, пахнувший цветами и этим самым необъятным простором.

Поблагодарив белл-боя, Марфа закрыла за ним дверь, сняла с головы широкополую шляпку и, положив ее на невысокий комод у двери, глубоко вздохнула. Глядя на желтые дорожки лучей заходящего солнца, стелившиеся по пестрым коврам на полу, на плетеные кресла, цветы, на сами горы, что виднелись в раскрытое окно, на зеркальную гладь озера, что слезой блестело в сомкнутых ладонях склонов, Марфе казалось, что впереди у нее не несколько недель умиротворенной, гармоничной тишины, которой никогда не было в ее невысказанной, безмолвной жизни, а целая жизнь, новая и многословно-безгласная.

Стояли теплые, ясные дни. Днем температура воздуха достигала двадцати шести градусов тепла, однако жара не была томительной и душной, – в горах ощущалось настоящее знойное лето, наполненное ароматами разнотравья и свежестью горных вершин.

Особенно хорошо было в тени сосновой рощи, что зеленела чуть в стороне от пансионата, на пологом склоне холма. Здесь расползались среди высоких сосен пестрые, укрытые мозаикой солнечных лучей аллеи, на которых стояли скамейки, где приятно было провести послеобеденный час.