– У тебя счастливый брак, Марфа? – спросил Мелюхин, выдыхая тускло-серую струю дыма.

– Более чем, – отозвалась Марфа, которую этот прямой вопрос заставил дрожать словно в лихорадке.

Мелюхин не стал провожать Марфу до ее номера: они сдержанно попрощались в холле первого этажа, после чего Марфа по лестнице направилась на свой этаж, а Мелюхин вернулся в ресторан.

Спустя два часа Мелюхин поднялся на четвертый этаж особняка и бесшумно двинулся по коридору. Не дойдя до конца коридора, он остановился у одного из номеров и постучал в дверь. Сначала не было слышно ничего, потом в двери щелкнул замок, и дверь приоткрылась. Несколько мгновений никто не произносил ни слова, потом дверь номера открылась шире, и Мелюхин вошел внутрь…

Это было первое утро за все время пребывания Марфы в пансионате, когда она не позвонила мужу.

Накануне вечером, прощаясь с Мелюхиным в холле, она испытывала глубокое, топкое, пронзающее чувство утраты. Она находилась в состоянии настоящего сокрушения, словно потеряла в жизни что-то истинно ценное и единственно неподдельное, настоящее, полновесное, и только теперь со всем чудовищным оглушением осознала это.

Поднимаясь по лестнице на свой этаж, она испытывала только одно желание – с головой броситься в тот омут исступленного тяготения, который вдруг возник в ней, воронкой закружившись в самой ее груди.

Оказавшись в номере, она не сразу сняла с себя костюм и не сразу стала готовиться ко сну: слишком живы были в ней пылкие чувства подъема, страстности и влечения. И состояние этой горячности ее сознания было так велико, что Марфа долго стояла посреди небольшой гостиной, погрузившись в сковывающее оцепенение. Кончики пальцев ее рук были холодны и совершенно нечувствительны, а лицо пылало, словно минуту назад его хлестал беспощадный ветер.

Потом, когда мысли и воспоминания несколько улеглись в ней, она в бессилии опустилась на плетеное кресло рядом со столиком, на котором стояла ваза со свежими цветами, и сидела так, пока в дверь ее номера не постучали.

Ей показалось, что с самого утра она знала, как закончится этот день. Знала она и теперь, кто стоит по ту сторону двери. Знала, что в те два часа, которые она в почти абсолютной неподвижности провела в своем номере, она ждала его. Она также знала, что ожидала его прихода вовсе не сто двадцать минут и не сорок восемь месяцев, а всю жизнь.

За стуком последовала продолжительная пауза. Марфа поднялась с кресла и неспешно прошла к двери, словно каждый шаг ее мог стать причиной обрушения целого мира.

Так же неторопливо она повернула ключ в замке и приоткрыла дверь. Глаза ее почти мгновенно увязли в синеве водоворота исполненного чувства взгляда. Не сразу она решилась ступить хоть шаг, чтобы приблизиться к тому, что она желала вернуть и что представлялось ей потерянным навсегда. Встречая проникнутый трепетной тоской взгляд Мелюхина, она не находила в нем той откровенной, пронзающей страстности, которую обнаружила в глазах Зимина, – он был искренен и непритворен.

Последовав внутреннему убеждению, которое говорило ей, что выбор ее несомненен и безусловен, она отступила на шаг, приоткрывая шире дверь. Мелюхин вошел в ее номер, и Марфа плотно закрыла за ним.

Когда мобильный телефон, оставленный Марфой на прикроватной тумбе, зазвонил, Марфы в номере уже не было. Четыре пропущенных вызова горели на экране, а пятый, короткий, сиротливый, а оттого особенно безысходный, светился именем Филипп.

Наступивший день, казалось, вобрал в себя всю полноту летних солнечных дней Алтая: бездонное небо так и плескалось в шафранных лучах солнца; зелень сосен, лиственниц и кедров пестрила разноголосой альборадой птиц, а едва трепещущий ветер раздувал благоухающие пузыри света. Все гремело вокруг той ласкающей слух симфонией, которую рождает сочетание внешнего гармоничного созвучия и внутреннего согласия.

Марфа спустилась к завтраку, когда за соседним с ее столиком уже заканчивали свой завтрак рыжеволосые мать и дочь. Марфа почему-то обрадовалась их присутствию: их дружеская манера общения между собой не вызывала больше в Марфе чувства зависти, – Марфа испытывала необыкновенный душевный подъем, который объясняет и прощает многие обстоятельства.

Вскоре в ресторане появился и Мелюхин с женой. Поймав взгляд Марфы, он слегка склонил голову, – жена же его удостоила Марфу тенью улыбки. Мелюхины сели за столик в другом конце веранды так, что Марфа и Юрий могли свободно видеть друг друга.

Словно по негласному или же неизвестному другим уговору, Марфа и Мелюхины закончили завтрак одновременно, поднялись из-за своих столиков и встретились на выходе с веранды. Мелюхин восхитился прелестью утра и заметил, что было бы чудесно поехать кататься на квадроциклах. Марфа согласилась с его мнением, и Мелюхин тут же ухватился за эту ее благорасположенность и предложил ей последовать этой неожиданно посетившей его идее, при этом как бы в оправдание призвав жену поехать с ними, пусть даже она и будет просто сторонним наблюдателем.

Таня, несмотря на всю пышность своих форм, обладала совсем юным, детским лицом и каким-то особенно терпким, взвешенным, прямым взглядом. На предложение мужа она отреагировала благодушно и даже радостно, согласившись со всеми поставленными условиями.

Так Марфа и Мелюхин нашли возможность быть вдвоем и предаваться наполнявшему обоих пылу увлеченности друг другом.

Марфа не чувствовала в душе ни раскаяния, ни смущения, не посещали ее мысли о предательстве и измене: ей казалось, она только теперь догнала то, за чем бежала всю жизнь, – свой выбор, который был единственен в ее жизни, а потому представлялся ей абсолютным и безусловным. Она ни на секунду не задумывалась ни о Филиппе, ни о Тане, – она мчалась теперь без оглядки туда, куда несли ее паруса видений и фантазий, подгоняемые мыслью о независимости и решительности. Она будто лишилась теперь своего спутника – одиночества, которое всегда сопровождало каждый ее день. И ощущение этой своей единоличности, самодостаточности пьянило ее, заставляя чувствовать себя редкостной, исключительной, желанной и привлекательной, какой она в полной мере не чувствовала себя никогда.

Мелюхин, под стать воспламенившимся чувствам Марфы, благоволил им и даже еще больше распалял их, неотступно следуя за ней и не упуская случая коснуться ее, обнять ее, разжечь в ней пламень страсти, кроткий, неугасимый, самозабвенный. В последующие несколько дней они не отходили друг от друга ни на шаг, будто оба ждали одной только этой встречи, чтобы заключить друг друга в объятия и никогда больше не отпускать друг друга. Марфа отдавалась Мелюхину со всей своей неистраченной, долгое время бывшей заключенной в душных оковах сетований и обид страстностью, с восторгом упиваясь ею.

Дни, неисчерпаемые, проникнутые вдохновеньем лета и умопомрачением страсти, кружили голову, дурманя мысль, чувства – все то, что позволяет человеку видеть, слышать, ощущать и подвергать анализу здраво, твердо и решительно.

Теперь, когда Марфе все же приходилось отвечать на звонки мужа, которые вызывали в ней только нетерпение и укоризну, она говорила с ним сухо, вновь чувствуя невольно подступающее к горлу раздражение.

– Ни к чему нам так часто звонить друг другу, – сказала она как-то Филиппу. – Я не могу быть привязана к телефону. Я хочу отдохнуть от всех этих звонков и бессмысленных разговоров.

– Конечно, – обескураженно и несколько растерянно ответил Филипп. – Прости мне мою навязчивость, – сказал он, выдержав короткую паузу. – Я просто очень скучаю по тебе…

– Если бы это было так, ты бы приехал, – с упреком выпалила Марфа и тут же осеклась, испугавшись, что Филипп передумает и приедет к ней. – Впрочем, я сама скоро вернусь домой… – быстро добавила она.

Но мысль о возвращении в Москву казалась Марфе невероятной, даже неестественной, словно не было его, этого города, с его тоскливыми дворами, серыми улицами, безликими кварталами и неулыбчивыми людьми. Прелесть Алтая, необъятный простор, окружавший сбывшееся желание сердца, создавали ощущение чего-то бесконечно-прекрасного, будто вечно будет и это самозабвенное упоение, и неудержимая страсть, и обволакивающее чувство осуществленности самых несбыточных грез.