Прежнюю версию нельзя убирать со счетов. Вполне вероятно, что все эти разговоры о вороне — натуральный старушечий маразм. Действительно, вычитала в Книге Книг (и при чем тут "Облачный сад"?) какую-то левую притчу, приклеила к ней сплетни про покушения, плюс некоторое совпадение имен — и пожалуйста, глупая араньика растопырила уши и благодарно внимает мудрости эхисерос.
Амаргин мне мозги прояснит. Больше некому.
— Что же, Ама Райна, спасибо тебе за беседу. Пойду я.
Старуха подняла голову, моргая воспаленными глазами. А ведь она и впрямь ночей не спит, прядет свои нити. Вон, в углу, накрытые вылинявшим платком — пушистые валики готовой пряжи, словно великанские катышки серой пыли.
— Иди, шладкая, иди к Каланде. Пришматривай жа ней. Ты же любишь нашу Каланду, араньика?
— Конечно.
— Ошень любишь?
— Очень, Ама Райна.
— А ешли понадобитша жа нее жижнь отдать, отдашь?
— Я постараюсь защитить ее по мере сил, Ама Райна. Если придется за нее драться — что ж, буду драться. А там как получится.
Старуха нахмурилась и погрозила мне пальцем:
— Она доштойна иштинной любви. Иштинной, и никакой другой. Инаще тебе не быть ш ней рядом! Жапомни это, араньика.
— Да, — сказала я. — Да, конечно.
Печально. Бабка живет тем, что прошло безвозвратно. Любит ту, кого уже нет. Требует от других той же любви. Безоглядной, нерассуждающей.
Бедняга.
Впрочем, почему — бедняга? Любить лучше, чем ненавидеть, и уж гораздо лучше, чем не чувствовать вообще ничего. А что объект неблагодарен… ну так что же? Любовь держит на плаву не только того, кого любят. Гораздо больше она поддерживает любящего.
И выходит так, что сумасшедшей этой старухе стоит позавидовать.
Запахнув поплотнее плащ и натянув капюшон, я спустилась из райнариной скворечни. Прошла сквозь весь Бронзовый Замок. Никто не попытался меня задержать.
А на улице уже смеркалось. Ветер изменился и дул теперь с севера, с моря. Полнеба затянуло тучами. Горизонт был только чуть-чуть подсвечен алым — садящееся солнце скрыли облака. Река потеряла синеву и сделалась серой, пасмурной. Опять будет дождь?
Узкие улицы до самых крыш наполнила тень. Под нависшими верхними этажами, в провалах арок, в тесных переулках ворочалась ночь. Сменились запахи; дневная вонь ушла на задний план, и в сыроватом воздухе потянулся аромат торфяного дымка, речной свежести, готовящейся пищи. Зажглись окошки, люди потихоньку разбредались по домам, и только у распахнутых дверей трактиров царило оживление. Лавки все, конечно, были закрыты.
Хм. Похоже, мы с Кукушонком остались без еды. Что весьма плохо, ибо ратеровы запасы мы подъели, а у меня в гроте, кроме остатков мантикоровой рыбы — шаром покати. А чего-нибудь горяченького было бы сейчас весьма недурно… И денежка у меня осталась — единственная золотая авра, да вот только…
Я пересекла пустую рыночную площадь, и начала спускаться к кварталам Козыреи. Ну, предположим, что мне мешает скромно зайти в какой-нибудь трактир и купить там поесть? Попросить хозяина сложить еду в корзинку, тихонечко с этой корзинкой выйти и быстренько исчезнуть с глаз долой? Не обязательно же меня там отследят, верно? Я не пойду в знакомый трактир, я пойду куда-нибудь… да вот хотя бы в тот, куда меня Пепел водил! Он, трактир этот, кстати, где-то здесь, в портовом районе. Только бы какая пьяная рожа не прицепилась…
А вот не сходить ли мне на площадь, к фонтану, где Пепел ублажает пением кумушек? Может, встречу его там, поблагодарю заодно… только поспешить надобно, а то ворота закроют, а Кукушонок и так меня заждался.
Ой! Я зазевалась, соображая, куда свернуть, и какой-то человек налетел на меня со спины.
— Прошу прощения, сударыня, не зашиб ненароком?
Пожилой мужчина, высокий, седой, в поношенной, но опрятной одежде. Я моргала, вглядываясь в его лицо.
— О, прошу прощения, барышня! Не зашиб, спрашиваю?
— Хелд! Хелд Черемной!
Я стянула капюшон. Мужчина улыбнулся, отступил на полшага чтобы оглядеть меня.
— Ну да, я Хелд и есть. А вот твоего личика я что-то, барышня, не припомню.
— А ты меня и не знаешь, Хелд. Я с твоим сыном знакома, с Ратером.
— Фьють! — присвистнул паромщик. — У пацана-то моего, значит, девушка завелась! Давно пора, не малец уже. Не к тебе ли он бегал кажный божий день всю эту неделю, а?
— А… ну, как бы ко мне. Правда, мы всего лишь друзья.
— Э, молодые все так сперва говорят. Только, слышь, уехал он. Сегодня и уехал. Слыхала небось, засудили парня. Выслали из Амалеры.
Я доверительно коснулась паромщикова рукава. Чуть понизила голос:
— Не уехал он, Хелд. Он здесь, за городом. Я просила его остаться.
— Во как! За городом, значит… А где ж ты живешь, барышня? И как вообще зовут тебя?
— Леста меня зовут. А живу я милях в семи отсюда. — Неопределенно махнула рукой в пространство. — Так что с сыном вы повидаться сможете, если только не в городе.
Хелд разулыбался.
— Эт хорошо, — сказал он. — Эт просто отлично. Я тут, в "Трех голубках" обретаюсь, бумагу свою на перевоз я ж продал. Вот пока думаю, к какому делу себя приспособить.
— А паром обратно выкупить не хочешь?
— Э… — он замялся. — Тебе парень, небось сказывал, что за него какой-то незнакомец залог заплатил? Бешеные деньги! Кто, откуда — непонятно. Сперва заходил ко мне, спрашивал про парня, а опосля полсотни золотых на стол судейский высыпал. В глаза его раньше не видел, чужака этого, он и сгинул потом, как сквозь землю.
— Я знаю.
— Ну так вот! — Хелд воровато оглянулся и склонился к моему уху. — Это не все еще! Вчера ввечеру ко мне монах какой-то подходил, узел с деньгами передал, огроменный такой узел! А в ем — золото какое-то ненашенское, такого я и не видел никогда. Узел передал, но велел деньги пока вход не пускать, обождать малехо. Ну, пока тут все не угомонятся. Я ж вот теперь и сижу на энтом узле как куркуль. Я думал, вообще надо отседова сваливать, чтоб никто не проведал… Ратер мой сказывал, вроде, в Галабру он собрался, я и удумал — туда же, следом за ним… Слышь! — Он склонился еще ниже. — А вы там как, не бедствуете? Я ж что, я ж парню хотел полный кошель отсыпать, а он, вообрази, не взял ни монетки. Тебе, говорит, батя, все нужнее, я, говорит, свое еще заработаю. Во какой пацан у меня! — Паромщик, гордый отпрыском, приосанился, выпрямился. — Золотое сердце у паренька, барышня хорошая! Последнюю рубашку снимет… и его еще, как вора… — Голос его окреп. — А теперь я че скажу? Теперь скажу — истинно! Бог все видит! Есть справедливость на земле, божий промысел, он невинного из-под топора выведет и из петли выймет. Правду говорю, барышня?
