— Вижу. — Я вытерла белые молочные усы.

— Как ты думаешь, кто там отражается, ты или кто-то другой?

— Я.

— А у тебя что, личико поперек себя шире и один глаз выше другого?

— Да вроде нет…

— Но отражаешься ведь ты?

— Я…

Он отодвинул кувшин поближе к себе.

— А скажи пожалуйста, теперь ты себя видишь?

— Нет.

— А я вижу. — Он глядел на кувшин. — Вот, лобик хмуришь от тяжелых мыслительных усилий. Хмуришь лобик, отвечай?

— Ну, хмурю…

— Ага. Вывод — отражение никуда не девается, даже если ты на него не смотришь. — Он отодвинул кувшин еще дальше. — Вот и я его не вижу теперь. Что случилось с отражением?

— Пропало.

— Да ну? Ты в этом уверена?

Я почесала переносицу.

— Не знаю… Не уверена…

— А может, отражение, пока ты на него не смотришь, побежало по своим делам? И совершенно самостоятельно где-то гуляет? Может такое быть?

— Откуда я знаю?

— А может, в какой-то другой кувшин сейчас смотрит кто-то абсолютно посторонний, и твое отражение отражает его физиономию?

— Значит, это уже не мое отражение!

— Да почему? У вас одно отражение на двоих, вот и все. Общая фюльгья. Так у двух совершенно чужих людей может быть общий сводный брат или сестра.

— А! О…

— Чтобы отражение оставалось отражением, нужна некая грань. Что-то, что отделяет тебя он него. Полированный металл. Поверхность зеркала. Водная гладь. В случае фюльгьи — иная реальность. Фюльгья — всегда из-за грани, хоть мы, живущие, сами эти грани создали.

— Погоди. Погоди. То есть, мы с тем человеком, с которым у нас общее отражение — не фюльгьи друг другу?

— Фюльгья моей фюльгьи — не моя фюльгья. Представляешь себе зеркальный коридор? В первом стекле отражаешься ты, а в глубине его отражается уже твой двойник, а не ты.

— Но… отражение — оно отражение и есть. Повторяет мои действия.

— Или ты повторяешь его. А потом — что ему мешает заниматься своими делами в твое отсутствие? Оно, кстати, может вообще не прийти, даже если ты посмотришь в зеркало. От этого оно не перестанет быть твоим отражением.

— То есть, моя фюльгья в своей Полночи не сидит сейчас за столом и не пьет молоко?

— Скорее, она жрет какого-нибудь несчастного, который медленно бегал и плохо прятался. — Амаргин хмыкнул. — А может, сама удирает от злого и голодного наймарэ. А может, дрыхнет кверх ногами в уютной пещерке. Ваша связь еще слишком слаба, чтобы внятно откликаться друг в друге. Но кое-что уже работает. Магия подобия, например.

— Боже мой, как сложно!

— А по-моему, проще не придумаешь. Ты слишком серьезно к себе относишься. Сурово и серьезно, словно ты какая-то незыблемая величина, на которой держится мир. А мир, знаешь ли, без тебя выстоит. И даже, страшно сказать, выстоит без меня. Пойдем, кое-что покажу.

Он вылез из-за стола и поманил меня пальцем. Я пригрелась тут, наелась хлеба с молоком, и мне ужасно не хотелось никуда идти. Волшебник отворил дверь и оглянулся с порога:

— Трусишь?

Пришлось последовать за ним. Мы вышли из уютной амаргиновой хижины, пристроенной к скале, и он повел меня к ручью.

Собирались сумерки, из низины тянулся туман. Ручей вился по моховому ложу между розовых гранитных глыб, заросших плющом и пасленом, укрытых перистыми волнами папоротников. Я карабкалась за Амаргином вверх, на каменистый холм, по почти незаметной тропке вдоль ручья. Потом мы свернули и полезли по серьезной крутизне, где пришлось цепляться руками за что попало.

Наконец мы выбрались на небольшую площадку, окаймленную бересклетом. Здесь звенела вода — поток, оказывается, срывался со скалы откуда-то сверху, падал в широкую чашу из резного камня, переливался через край и уходил в зеленую моховую щель, чтобы ниже выглянуть на поверхность уже знакомым ручьем. Кромку чаши украшали какие-то то ли рисунки, то ли письмена, выбитые на камне, но они частично стерлись, частично их затянул разноцветный лишайник, частично залепили палые листья и всякий лесной мусор. Летящая вода светлым полотнищем занавешивала скалу, и поверхность этой скалы была вылизана до стеклянного блеска. В водяной пыли над чашей дрожала сизая сумеречная радуга, а в радуге, словно ноты на нотном стане трепетали бересклетовые сережки.

Амаргин взял меня за плечо и подтолкнул к чаше.

— Смотри в водопад. Вернее, на стену за водой.

Нежное дыхание влаги коснулось разгоряченного лица. Вода сияла от нескончаемого движения, радуга то появлялась, то исчезала, и тогда вместо нее по мерцающему занавесу расплывались тончайшие серебристые волны. Потом мне померещилось, что вода взлетает вверх, подобно прозрачному холодному пламени, а за пламенем этим, в тусклом зеркале скалы маячит и дрожит темное маленькое пятнышко. Пятнышко разрослось до пятна, в нем проступили очертания странно сгорбленной фигуры.

Потом движение остановилось. В светлом провале на уровне моих глаз, словно в распахнутом проеме окна, сидела Ската. Она сидела по-звериному, на корточках, пальцами рук упираясь в землю между раздвинутых колен, голая, пятнистая, уши острозубой короной венчали косматую голову, а за спиной ее тяжелыми складками громоздились крылья. Я видела длинный змеиный хвост, украшенный на конце тонким зубчатым жалом, кольцом обернувший когтистые стопы и тонкие детские запястья. Волосы цвета медной патины гривой свешивались ей на грудь, широкоскулая мордашка улыбалась, а глаза были как две прорези в маске.

Это — мое отражение?

— Симпатичная, правда? — шепнул мне в ухо Амаргин, и я вздрогнула. — А хочешь взглянуть на меня? Вон мой двойник, смотри. Настоящий наймарэ, высший демон.

Серебряное пространство за спиной у Скаты сгустилось еще одним темным пятном. Пятно стремительно обрело форму — человекообразное чудовище, стоящий в полный рост мужчина с иссиня-смуглой кожей, в плаще черных крыльев, остроухий, с заметающей плечи белой как снег шевелюрой, с раскосыми глазами, полными мрака, с узкой щелью рта, рассекающей лицо практически пополам. Он пошевелился, встретился со мной взглядом и сделал движение вперед — Ската обернулась на него и зашипела снизу. Черное чудовище ответило гораздо более громким шипением, разинуло рыбью пасть, оскалило зубы, неприятно напоминающие изогнутые парусные иглы, и отодвинуло горгулью крылом. Ската упала на одно колено, запутавшись в собственном хвосте. Шипение ее оборвалось кошачьим оскорбленным мявом.