Варанг притаился за одним из померанцевых деревьев и хотел было позвать того, кто пригласил его сюда, и спросить, что же, собственно, за возможность могла ему тут открыться - но не успел: гравий дорожки зашуршал под подошвами.

- Молчи, смотри и слушай, - раздалось рядом. Рыжий не заставил себя приглашать, и Стирбьерн запоздало понял, что раздавшиеся шаги слишком громки для бога огня - по дорожке шел не бог, а смертный. Неизвестный шел уверенно; дойдя о бассейна, остановился, оправил короткий меч на поясе и стал ждать. Ждать ему пришлось недолго - вскоре снова раздались шаги, более легкие и осторожные. Фигурка в белом мафории показалась Бьерну знакомой. Раздавшийся же приглушенный возглас “Алексий!” не оставил сомнений - второй пришелицей была августа Анна.

- Вот и соперник объявился, - мурлыкнул рядом Локи. Стирбьерн не отвечал - он весь превратился в слух.

Речи Алексия лились как струя меда, и Стирбьерну непостижимым образом стало казаться, что рядом с Анной действительно находится бесконечно любящий ее человек, и что он обнимает принцессу оттого, что иначе и быть не может. Что он имеет право склонить ее головку на свое плечо и рука его может скользнуть под ее мафорий. И что любое иное положение вещей - кощунство. Бьерн вспомнил как увидел он когда-то Тири, свою жену, с крольчонком на руках; как прижимался этот крольчонок к ее руке…

- Что ты медлишь, телохранитель? - с издевкой прошептал Локи. - Выйди и убей его! Скажи принцессе то, что ты всегда подозревал - что этот негодяй, еще будучи комитом, продался Триполитанину. Помнишь?..

Словно наяву, Стирбьерн увидел тот корабль, который вез его и других варангов от захваченного арабами Тавромения. Вспомнил и норга Торира, который уговаривал его помочь увести корабли к пиратам Льва из Триполия. И то, что показалось ему особенно странным и подозрительным - что Алексий, надменный, брезгливый Алексий тогда так взорвался, что собственноручно перерезал Ториру глотку.

- Скажи это - и она будет твоей! - продолжали шептать рядом.

“Но Эмунд ничего не заподозрил тогда”… - подумал Бьерн. И снова затаил дыхание: в залитый теперь луной сад вступило третье действующее лицо - Никон вышел из тени колоннады и стал видим Бьерну до последнего волоска в реденькой бородке. Его темные всегда чуть печальные глаза без тени гнева смотрели на пару.

- Господь с вами, чада мои! - отдался эхом в тишине его голос. Алексий вздрогнул и, оттолкнув от себя принцессу так, что она едва не упала, обнажил меч.

- Нет нужды таиться от меня, - продолжал Никон, не обращая внимания на зловеще блеснувшую в лунном луче сталь. - Бог есть Любовь. Господь благословляет истинную любовь. Если господин Алексий принесет сейчас брачную клятву, кою я, монах и пастырь, имею право засвидетельствовать, и в том поцелует крест, то союз ваш скреплен будет не только на земле но и на Небесах.

- Учитель Никон! - раздался дрожащий голос Анны. - И тогда ты не расскажешь ничего отцу? Алексий, какое счастье!

- Я не соглядатай. Ни одна живая душа ничего не узнает от меня, каким бы ни был ответ господина протоспафария, - отвечал монах. Под его пристальным взглядом Алексий отступил на пару шагов.

- Я не могу, принцесса… - наконец, выдавил он, отступая все дальше в темноту. В голосе протоспафария проскользнули скулящие нотки. - Прости меня… Я не могу. Клятва…

- Алексий, но ты же говорил… - севшим голосом произнесла Анна. - Алексий!..

- Господь благословляет Любовь, - повторил Никон. - Истинную любовь, ту, что не радуется неправде, но сорадуется истине и ведет к свету.

Целая буря чувств отразилась на красивом лице протоспафария, и сделала его почти страшным. Он крепче сжал в руке меч и со страшным воплем бросился к монаху. Анна коротко ахнула, будто от удара кинжалом. Но Стирбьерн, после слов Никона обретший ясность восприятия и всегдашнее хладнокровие, кинулся наперерез Алексию и загородил монаха собой. Протоспафарий замер в двух шагах от варанга, будто натолкнувшись на невидимую преграду.

- Прочь! - бесстрастно проговорил Бьерн. Алексий издал звук, похожий на скулеж прибитой дверью собаки, и сломя голову кинулся по облитой лунным светом дорожке. И затерялся в маслянистой ночной тени померанцевых деревьев.

- Я поклялся защищать августу ромеев, оттого от меня никто ничего не узнает о том, что здесь произошло, - запинаясь, проговорил Бьерн, увидев, как смертельно побледнела Анна. Казалось, она сейчас упадет без чувств.

- Здесь ничего не произошло, - откликнулся Никон. Он подошел к своей ученице и осторожно поправил мафорий на ее голове. Девушка вздрогнула от прикосновения и бурно разрыдалась - по-детски, всхлипывая, с отчаянием, горько и взахлеб. Монах осторожно прижал ее к себе, отечески похлопывая по спине. - Ровно ничего не произошло. Просто зерна отделились от плевел.

========== 11. Два амулета ==========

В Золотом “Юстиниановом” Триклинии Магнавры воздух был, казалось, густ и плотен от ароматных курений, от дыхания присутствовавших и от царившего напряжения. Болгарские послы, все как на подбор темнолицые, строгие, черноусые, в расшитых кафтанах и широких штанах-потури, выглядели подчеркнуто невозмутимыми. Прежде чем привести в Золотой Триклиний, послов, как надлежит по церемониалу, провели по бесконечным покоям и коридорам Священного дворца, дабы они поразились и устрашились величия и богатства Ромейской империи. Но послов величие империи, казалось, не слишком впечатлило. Словно и не было перед ними тройного золотого трона, опустившегося из-под потолка, не было диковинных бронзовых с позолотой зверей и птиц, сделанных по чертежам и задумкам знаменитого Льва Математика - звери двигались, а птицы взмахивали крыльями и разевали клювы.

Стирбьерн, которому обо всем, что ему предстоит увидеть, подробно рассказали Эмунд и Никон, а потом еще и акалуф Аркадос, тем не менее был впечатлен до глубины души, поэтому сосредоточиться непосредственно на своих обязанностях телохранителя стоило ему некоторых усилий. И даже то, что он самолично наблюдал, как августа и кесарь Александр садились в золоченые кресла трона, готовые опустить их пред очами послов, не очень помешала общему подавляющему впечатлению, которое оказывала на него церемония. А особенно - сама августа.

“Примечай все, следи за всем и всеми”, - произнес в его сознании суровый голос Эмунда, и Стирбьерн словно встряхнулся и в который раз внимательно оглядел присутствующих. Надвинутый на брови шлем с переносьем позволял делать это почти незаметно. Синклитики, препозиты, протоспафарии и прочие важные государственные мужи, выстроившиеся строго по рангам, казалось, излучали почтительное спокойствие, однако за этим внешним спокойствием Бьерн почуял ожидание, сродни того, как окружившие раненого оленя волки ожидают его смерти, не решаясь сунуться под острые рога или копыта. В глазах послов затаилась насмешка, а кесарь Александр, менее сдержанный и, очевидно, успевший сделать пару-тройку добрых глотков вина, поджимал губы и едва удерживал ядовитую улыбку.

Стирбьерн прекрасно понимал причину такого всеобщего настроения. Он кожей ощущал звенящее напряжение, идущее от восседавшей по правую руку от пустовавшего императорского трона августы. Анна в златотканых тяжелых одеждах показалась ему совершенно неживой, похожей на тех золоченых идолов, которых он видел в богатых городах Гардарики, Кирьяланда, Вендиланда и Бьярмии. Тяжелая стемма* с жемчужными нитями по бокам венчала ее головку с убранными в сложную прическу светлыми волосами; багряная, расшитая по ободу золотом и жемчугом мантия была надета поверх белой затканой золотом шелковой туники и схвачена на плечах массивными золотыми бляхами с жемчугом. Такие же бляхи были прикреплены спереди у ворота, и Стирбьерн ощущал, как тоненькой и хрупкой Анне хочется согнуться под их весом. Но вместо этого она держалась нарочито прямо, гордо неся голову, вся натянутая, как струны лиры, с блестящими глазами и лицом, бледным как беленая стена. Не было легкой, как тростиночка, солнечной, веселой и дерзкой принцессы, которая закусывала губу, читая что-нибудь, или торопливо, словно слова не поспевали за мыслями, говорила с Никоном, Феодорой или с ним, Стирбьерном. Перед варангом восседала августа Ромейской империи, сознающая мощь государства, что она представляла, сознающая свою силу и ответственность за страну, которая сейчас была за ее спиной. И это почувствовали все, когда Анна заговорила. Стирбьерн не прислушивался к ее словам, к ответам послов, к почтительным репликам советников - ему достаточно было изумления, тщательно скрываемого советниками и послами и неприкрытого, злобного и завистливого в лице кесаря. Изумления умным и сдержанным речам августы, тому, как величественно она держалась и одновременно с тем говорила так, чтобы польстить послам. Стирбьерн не сомневался, что все то, что говорила сейчас Анна, было подсказано и указано ей императором и теми, кому император доверял, однако августа говорила с послами так, что видно было - она не просто заучила нужные фразы, она вникла в самую их суть, во всю паутину причин и следствий слов и действий.