На второй день пути Бьерн - так звали молодого варанга, - нес вахту на корме корабля вместе с Ториром, могучим, как медведь, норгом, заросшим бородой по самые глаза. Море зыбило, Никон страдал от морской болезни, отчего не спал и держался у самого борта ближе к корме, где, как ему казалось, качало меньше. Он услышал приглушенный густой голос Торира, будто рождавшийся из недр его необьятной бороды. Торир говорил на северном наречии, и монах не все понял, но основное уловил: бородач предлагал умертвить Эмунда, захватить корабль и отвести его на один из островков Ливийского моря, где стоял флот повелителя здешних морей - Льва. Никон замер у борта, весь превратившись в слух – речь, несомнено, шла о Льве из Киликии, который не столь давно перешел в магометанство и теперь во имя своего нового бога разорял берега Ромейской империи вместе с флотом халифа.

Бьерн что-то коротко ответил Ториру, бородач взялся за кормило и, казалось, оставил свои намерения. Но едва молодой варанг отвернулся, Торир с неожиданной быстротой сделал выпад, и в его руке блеснул в свете кормового фонаря короткий меч-кинжал, какие Никон видел у многих северян. Но юноша успел заметить движение Торира и перехватил его руку, с неожиданной силой остановив громадную тушу бородача, а затем коротко ударил о борт его кисть, выбивая из нее оружие. Торир взвыл и попытался обхватить Бьерна своими мощными ручищами, но молодой варанг оказался не слабее его. Он сильно толкнул норга, тот споткнулся о банку и полетел на палубу. Успевший выхватить собственный кинжал Бьерн мгновенно оказался сидящим верхом на неудачливом заговорщике. Но ударить его кинжалом Бьерн не успел – безмолвные тюки на корме ожили, появившиеся, словно тени, Эмунд с еще тремя воинами удержали юношу и схватили Торира.

- Господин Никон будет свидетелем, - проговорил Эмунд по-гречески своим глуховатым голосом, и Никон обмер от страха. Хёвдинг же продолжал: - Торир Эрландссон нарушил клятву верности, принесенную базилевсу ромеев Льву, и за то подлежит смерти. Но прежде я заставлю его в присутствии свидетелей назвать того или тех, кто подвиг его на это подлое деяние.

Вызванный из своей каюты молодой комит Алексий, племянник стратига Андроника Дуки, сперва непонимающе взирал на всех собравшихся на корме, а при последних словах Эмунда подлетел к как-то словно съежившемуся в собственной коже и ставшему меньше ростом Ториру и схватил его за грудки. Оторвать грузного бородача от палубы у него не получилось, но ярость комита была сродни ярости голодного леопарда.

- Подлец, ракалья, богомерзкий отступник! – орал, срываясь на визг Алексий. – За сколько продался Триполитанцу, свиное рыло?

- Господин… - пролепетал бородач, оглушенный этими выкриками.

- Молчать! – взвизгнул Алексий и неожиданно для воинов, державших Торира за руки, хватил бородача по горлу невесть откуда выхваченным тонким кинжалом. Тот захрипел, черная кровь хлынула толчками из распоротой жилы на шее, Торир силился что-то сказать, но лишь сип и шипение вырывалось из его разинутого рта. Кровь попала на вышитый рукав туники Алексия, тот брезгливо встряхнул кистью, отбрасывая кинжал, и красивое тонконосое лицо его приняло привычное гордо-спокойное выражение.

- Прости, Эмунд, - со светским изящным полупоклоном добавил Алексий, обращаясь к комиту варангов, - я вышел из себя, думая, что ты можешь помиловать его.

Никон сказал себе, что нелепее оправдания трудно было придумать – достаточно беглого взгляда на Эмунда. Эмунд же, казалось, потерял всякий интерес к злосчастному бородачу. Он велел сбросить труп за борт, поставил двоих свежих людей к рулю и сделал Бьерну знак следовать за собой.

***

Стирбьерн не мог отделаться от жуткого чувства, что перед ним сейчас стоит драуг, живой мертвец. Он знал, что Локи перенес его во времена, когда ни его отец, ни дядя, король Эйрик, еще не родились; понимал он и то, что еще не рожденный никак не мог быть драугом. Но человек, который оказался здесь хёвдингом, был как две капли воды похож на конунга Эйрика, и в его глазах мелькнул сейчас отсвет такого затаенного безумия, что Стирбьерну с трудом удалось принудить себя смотреть на него. Кроме того, этот человек сразу назвал его по данному при рождении имени, еще прежде, чем Стирбьерн назвался сам.

- Что бы ни говорила тебе про меня твоя мать, – сказал Эмунд, когда они вдвоем подошли к большой мачте дромона, - ты все же решился пойти по моим стопам, Бьерн. Мне нечего сказать тебе, кроме того, что ты сегодня показал себя достойным сыном Эмунда Амундссона. И я с легким сердцем возьму тебя в свою дружину, когда мы вернемся в Миклагард.

Не дожидаясь ответа, Эмунд прошел ко входу в носовую каюту. Стирбьерн заморгал, пытаясь осмыслить услышанное. Очень странно встретиться с собственным прадедом – такого, верно, не удавалось ни одному из хитроумных героев старых времен.

Он припоминал все, что рассказывали ему воспитатель Ульф, брат его матери, и дядя Эйрик о его предках, все, слышанное о старых временах от скальдов. На ум постоянно приходили всякие россказни о походах Бьерна Железнобокого, сына великого Рагнара Лодброка. О прадеде же Эмунде почти ничего не говорили – он совсем молодым ушел в поход и более в Швецию не вернулся. Его сын, Бьерн Эмундссон по прозванию Колесо, вырос без отца и ничем не прославился, кроме того, что имел кривые ноги и успешно грабил Ирландию. В честь деда король Олаф Бьернссон и нарек его, Стирбьерна.

Стирбьерн устроился прямо на палубе, как остальные воины, – он и раньше почти всегда спал в походах под открытым небом, а в этих теплых краях и подавно не подумал спуститься вниз. Локи пока не обманул, сонно подумал Бьерн – никто не удивился его появлению и не спросил, откуда он так неожиданно свалился к ним прямо посреди битвы. Эмунд, вероятно, принял его за лазутчика и решил проверить. Но проверку Стирбьерн выдержал и теперь был здесь своим.

Погода стояла ясная, лишь иногда клочковатые облака проносились, затеняя звезды, в свете половинного лунного ломтика. Судно убаюкивающе покачивалось, треволнения, похоже, закончились, и Бьерн быстро и крепко уснул.

Эмунд же не мог перестать думать о так странно появившемся молодом свее. Приходился ли Бьерн и в самом деле ему сыном, за которого Эмунд его принял? Сейчас хёвдинг не вполне был в этом уверен. В любом случае это ничего не меняло: почти вся его жизнь прошла далеко от родины и сына, походы, сражения, плен и рабство, и наконец, Миклагард, прекрасная и так скоро ставшая горькой сказка, державшая его сейчас крепче любых кандалов. Он уже жалел, что покинул столицу ромеев столь надолго – его долг быть рядом с императором, хранить и защищать его. «Храни их, Эмунд! - вспомнил он слабый задыхающийся предсмертный шепот. – Храни!» Все, что оставалось у него дорогого, - там, в столице. И вот теперь в эту стройную и понятную жизнь вклинился нежданно обретенный сын, уже совсем взрослый мужчина, воин, не требующий отцовского руководства и помощи, - и все же это был его сын, его кровь. Неожиданно это оказалось важным.

Под утро Эмунд, лишь ненадолго забывшийся сном, вышел из каюты и первым делом взглянул на небо. Погода ожидалась благоприятная, юная утренняя заря занялась на востоке, где лежал невидимый пока Крит. Солнце окрасило желтовато-розовым по-утреннему тихое море, ни морщиночки не видно было на муаровой, как самый дорогой константинопольский шелк, глади. Ветер обещает быть не слишком сильным, но достаточным для того, чтобы не идти на веслах, подумалось Эмунду. Взгляд его упал на спящих у борта варангов, он притворялся перед самим собой, что просто проверял, как прошла ночь и все ли благополучно – но сразу нашел глазами Бьерна. Молодой воин спал крепко, будто был дома в постели, а не на боевом корабле. Собаку съел в походах, подумал Эмунд – только закаленный походами засыпает везде, куда приткнется, и только опытный викинг станет спать так спокойно, стараясь наиболее полно восстановить за время отдыха силы. Новички обычно вертятся с боку на бок, то им не так, то не эдак, вспоминают дом, стонут и вздыхают. А этот как лег, видать, так и уснул, говорил себе Эмунд, не замечая, что почти любуется спящим Бьерном. Но продолжалось это недолго – точно ощутив на себе взгляд хёвдинга, Бьерн открыл глаза и через мгновение вскочил, словно и вовсе не спал.