…- Раз!

Стефан вздрогнул, как будто ударили его. Этому варангу все нипочем, успокаивал он себя - северяне, говорят, с детства привыкают к порке. Он, конечно, и подумать не мог, что Бьерна пороли первый раз в жизни…

- Два!

Ты, Один, молчи!

Ты удачи в боях… - раздался голос Бьерна, и вслед за ним ропот варангов.

- Три!

…не делил справедливо:

не воинам храбрым…

- Три!

…но трусам победу

нередко дарил ты*

- Четыре!

Считал аколуф на греческом, а Бьерн говорил стихи на языке северян, но Стефан, и не понимая слов, по веселым смешкам и одобрительным кивкам остальных варангов уразумел, что произносимое Бьерном является знаком какой-то особого рода смелости, против которой не смел ничего сделать даже суровый Эмунд. Он смотрел, как одна за одной вспухали багровые полосы на светлой коже Бьерна, как зазмеились кровавые струйки, и слышал как после тридцатого удара голос молодого варанга стал звучать глуше.

А вот другие варанги, стоявшие вокруг, смеялись все более одобрительно - словно произносимое Бьерном было достойно самого глубокого восхищения. Стефан украдкой подошел к одному из них, добродушному увальню Эвальду, и шепотом попросил растолковать то, что говорил Бьерн. Эвальд смерил ромея испытующим взглядом, словно проверяя, а потом сказал, что те строки, которые читает Бьерн - что-то вроде древнего гимна храбрости и дерзости. Более подробных разъяснений не последовало.

Когда наказание закончилось и Бьерна отвязали, произошло еще одно странное событие - во дворик Нумер вошла Ирина, самая доверенная служанка Зои Угольноокой. Нимало не смущаясь тем, что вокруг были одни грубые воины, что только что было закончено наказание, не пугаясь вида крови, она подошла к пытавшемуся отдышаться Бьерну, достала из складок плаща белоснежный платок тонкого полотна и осторожно промокнула окровавленную спину молодого варанга. Тот вздрогнул от прикосновения и, забыв даже о боли, уставился на дерзкую. Но что-то в подвижном лице Ирины сразу его успокоило и, когда служанка аккуратно свернула пропитавшийся алой кровью платок, Бьерн, почти не морщась, сам поднялся с козел.

***

Священный дворец схож с гигантским муравейником - столько в нем сокрытых ходов, тайников и переходов. И мало кто знает все. И мало кто догадывается, что в затерянной бухточке западнее Элефантерия, бухточке, берег которой считался проклятым, существует выход из одного из бесчисленных подземных коридоров дворца.

Был ли он сделан некогда по велению самого Константина Великого, чтобы басилевс мог иметь еще один тайный доступ за черту Города, или же был прорыт позднее, при каменноликом суровом Юстиниане - никто этого не знал. Да и некому особенно было знать - потому что ведающих о проходе было не более, чем пальцев на одной руке. А знающие не удивлялись тому, что прекрасная угольноокая Зоя часто проходила по этому темному, как сам Аид, ходу. Проходила, выходя из осыпающейся земляной норы, полускрытой зарослями дикого винограда. Козьей тропкой спускалась вниз, в закрытую со всех сторон бухточку, туда, где среди темного плюща белели развалины языческого храма, построенного в незапамятные времена, когда сюда приплывали еще не даже ромеи, а эллины.

Никита, безбородый, с мягким округлым лицом, припухшим и бледным нездоровою белизною, сопровождал свою госпожу, закутанную в темный мафорий, до самого храма. Там, где когда-то был портик, а сейчас беспорядочно громоздились обломки колонн, он остановился.

- Будь тверда, госпожа! - прошелестел Никита. - Богиня любит сильных.

Танцующая тень скользила по остаткам пола наоса, проглядывающим сквозь жесткую, выгоревшую на солнце траву. Вечерело, бухта, закрытая с запада холмами с высокими кипарисами и зарослями можжевельника, превращалась в чашу плещущегося сумрака, у края которой кровавым багрянцем дышало освещенное закатным солнцем море.

Треск пламени оживил мрачные руины наоса. От возжженного светильника потек томный аромат фимиама, и потек вместе с ним, и слова древнего как сами эти руины гимна заметались среди обломков и капителей колонн, едва белеющих в сумраке, словно головы казненных.

Рея-владычица, ты многовидного дщерь Протогона!

Лев-быкобоец впряжен в святую твою колесницу,

Звонкая медью, ты любишь неистовства в громе тимпанов,

Матерь Зевеса, владыки Олимпа, эгидодержавца.*

Зоя, прозванная Угольноокой, родственница преподобного Феофана Исповедника, закончившего свои дни в скорбях и гонениях, была источником самых темный, жутких и невероятных слухов. О ней в Городе шептались, что она язычница, что купается в крови юношей, которую те отдают добровольно, что она тайными волшебными средствами поддерживает свою нечеловеческую красоту - красоту, сразившую даже благочестивого императора. Невозможно праведной женщине быть столь прекрасной, говорили в Городе, не мог Господь одарить грешную жену такой красотой. Но Зоя никогда не вела себя вызывающе и всякий раз появлялась на службах в храме Святой Софии, потому даже самые ярые ее ненавистники могли только шипеть по углам.

Немногие видевшие Зою вблизи утверждали, что она необыкновенно схожа обличьем с Евдокией Ингериной, матерью нынешнего императора, с этой властной распутницей, которая была любовницей Михаила, прозванного Пьяницей, стала затем женой его царедворца, друга и будущего убийцы, Василья из Македонии. Шептались, что император Лев не был сыном Василья, оттого меж ним и отцом всегда была ненависть. Впрочем, в Священном дворце ненависть между отцом и сыном не была чем-то невероятным.

Любы тебе среди гор завыванья ужасные смертных,

Рея воинственно шумная, с мощной душой, всецарица,

Ты первородица, лгунья, спасаешь и все очищаешь

“Пошли мне сына, великая грозная Богиня-Мать! Пошли того, кто сможет одарить меня сыном. Дай мне свой знак!” Звезда Белой Змеи - ее звезда - готова соединиться с таинственной бело-голубой звездой, которую арабы именуют “Пуп Коня” - несущей власть, предвещающей рождение порфирородного чада. Так сказал Никита, проводивший короткие летние ночи в наблюдениях за звездами, счислении их движения, изучении и толковании их соединений, расхождений и сочетаний. Если она, Зоя, пропустит нынешнее благоприятное время - воспоследующее за тем сочетание звезд указывает на утрату власти, на уход и тихий закат.

И потому пляшут тени на руинах, и отзвук гимна повторяет все более дикие и свободные движения гибкого тела, все бешенее хлещут по плечам черные космы распущенных волос.

Рея воинственно шумная, с мощной душой, всецарица…

Она, Зоя - верная последовательница великой Богини, она не вынесет тихого заката.

Уже почти стемнело, и желтый столб от восшедшей Зевесовой звезды*** уже упал на воду потемневшего моря, когда Зоя поднялась с колен, приходя в себя после экстаза молитвословия. Трава шелестела под легкими шагами. Шаги замерли - ни Никита, ни служанка не решались зайти в наос храма, пусть даже он лежал в руинах. Зоя вышла в разрушенный портик.

- Госпожа! - взволнованный шепот Ирины был сейчас для Зои сладчайшей музыкой: она увидела в руках служанки лоскут белой ткани, до половины пропитанный кровью, и сразу поняла, что это означает.

- Богиня-мать услышала тебя, прекраснейшая! - нараспев проговорил Никита. Держа одной рукой факел, он подал Зое серебряную чашу, в которой глухо плескалась белесая жидкость. Угольноокая взяла из рук служанки бело-багряный лоскут и погрузила его в чашу. Белесая жидкость заиграла оттенками розового, опаловыми отблесками, принимая в себя кровь, пропитавшую ткань.

- Благодарю тебя, Великая Матерь Рея! - Зоя вытянула обе руки с чашей, будто предлагая напиток черному небу. Затем пригубила получившийся напиток и отдала чашу Никите со словами:

- Приготовь теперь же свое зелье.

И, обернувшись к Ирине, добавила повелительным тоном: - Ты приведешь его послезавтра, после заката. Знаешь, куда привести.

Служанка послушно кивнула и скромно опустила глаза. И конечно ни Зое, ни Никите не удалось заметить, что глаза Ирины вспыхнули разными огнями - правый зеленым, как изумруд, а левый золотою искрой в бездонной бархатной черноте.