- Будет дождь.
- Нет, - качнул головой Стирбьерн, всматриваясь в голубое, уже слегка выбеленное жарой небо.
- Ты просто пожалел ее, - вдруг сказала Анна шепотом. - Пожалел, как жалеют калеку.
- Сигрид не калека, - возразил он. Принцесса улыбнулась, медленно протянула к нему раскрытую ладонь, потом, будто передумав, сжала кулачок, словно ловя невидимую муху. Тонкая ручка опустилась.
- Калеки ведь не только те, что без рук или без ног, или умом прискорбные, - сказала Анна. - Есть такие, что рождаются, а у них внутри не хватает чего-то.
Бьерн хотел спросить, чего же именно не хватало у Сигрид, но почувствовал, что это уже неважно. Только и было сейчас важного, что море и морские глаза в такой опасной близости…
Послышались шаги - к ним по усыпанной гладкими камешками дорожке шли Стефан и Феодора.
========== 9. Алое на белом ==========
Хозяин маленькой харчевни на грязной узкой улочке города, сбегавшей к морю, маленький и тощенький горбун-армянин, обожал драки и одновременно боялся их. Когда в его заведении вскакивали и хватались за мечи, ножи или топоры, он забивался в угол и не сводил с изрыгающих брань, рычащих, красных как вареные раки бойцов своих по-женски красивых черных сверкающих глаз. Горбун краснел как девушка, потел, что-то шептал на своем языке, сжимал и разжимал кулаки и скрежетал зубами, когда противники, тяжело дыша, стискивали друг друга в клещеподобных железных объятиях. Вот и сейчас, видя, что сидящие за одним из столов трое хорошо одетых варангов из императорской стражи вызывают все большее раздражение у нескольких черных звероподобных аварцев из малой этерии, он со страхом и нетерпением невесты на брачном ложе ожидал дальнейшего.
Стефан Склир, одиноко тянувший кислое мутное вино в углу, исподтишка взглядывал на балагурящих северян и все более мрачнел. Не так часто Эмунд отпускает их, не так часто можно ему теперь покидать Священный дворец - и на тебе, даже свободный день отравлен этими грубыми рожами и их варварским говором. Присутствие же Бьерна, своего напарника, Стефан и вовсе счел нехорошим знаком. Ему хотелось забыть все, все, происходившее вчера во дворце - а в особенности сочувствующие глаза Феодоры, такие безжалостно-дружеские и не более. Господи, лучше бы она ненавидела его, считала мужчиной, способным… Стефан отхлебнул из оловянного кубка, скривился - кислое вино отвратительно шибануло в нос и почти обожгло нёбо. Как бы он хотел быть грубым, сильным, напористым! Не краснеть и мяться в присутствии Феодоры, а… Он одним духом швырнул в горло все, что еще оставалось в кубке, и со стуком поставил его на грязный стол.
Звонкий гибкий тенор Олафа завел между тем песню на северном наречии. Олаф пропел, вернее, проговорил нараспев первую строку, а Бьерн и Аки подхватили охрипшими от плохого вина голосами, отбивая ладонями ритм на потемневшей от грязи и жира столешнице. Это была длинная песня, в которой повторялись вторые и четвертые строчки в каждом катрене, и пели ее варанги с большим воодушевлением. Стефан, у которого это нестройное, но дружное пение только обострило чувство одиночества и обозленности на весь свет, полез в кошель на поясе, собираясь расплатиться с хозяином и убраться отсюда, когда звяканье и лязг отвлекли его. Аварцам ли что-то не понравилось в пении, или враждебность к варангам, которым платили больше и содержали лучше, чем остальные наемные отряды, была причиной - но один из аварцев подошел к столу, где сидели трое северян, поднял кувшин с остатками вина и опрокинул его себе в рот. Мутно-красная жидкость потекла по его заросшим жестким черным волосом щекам, закапала на ворот туники и на пол.
- Если ты хотел выпить, - поднялся со своего места Бьерн, - тебе стоило попросить, как водится между учтивыми людьми. Я не жаден.
Аварец захохотал и со всей силы хватил кувшином по столу прямо перед варангом. Глиняные осколки полетели вокруг, а остатки вина залили стол и кровавыми пятнами легли на светлую тунику Бьерна.
Верно, еще и осколки не успели упасть на пол, как варанг, выхватив скрамасакс, пригвоздил руку аварца к столешнице. Хлынувшая кровь, смешиваясь с брызгами вина, хлюпнула на стол.
- У нас на Севере не любят невеж, - не обращая внимания на ругань и вопли раненого, громко заявил Бьерн. Его товарищи с короткими мечами в руках уже стояли по обе стороны от него.
Мгновение спустя харчевня превратилась в кровавое побоище. Аварцы с леденящими душу воплями бросились на варангов. Все смешалось - мечи, ножи, горящие глаза, разинутые в вопле рты. Стефан, забыв про неприязнь к Бьерну и варангам, с силой двинул скамью торцом прямо под коленки кравшегося за спины противников аварца и готов был уже вступить в бой, когда двери харчевни распахнулись настежь и высокий человек, пригнувшись, прошел в полутемный зальчик.
На нем не было пурпурных сапог, но и варанги, и Стефан сразу же узнали кесаря Александра. Видимо, аварцы, хоть и не были из особо приближенного к покоям императорской семьи отряда, тоже поняли, что перед ними не простой человек. Александру понадобилось всего одно легкое пренебрежительное движение рукой, чтобы все, находившиеся в харчевне, тотчас заспешили к выходу.
- Господин Стефан, останься! - раздалось, когда Стефан был уже почти у выхода. Молодой ромей повернулся и сделал несколько нерешительных шагов к Александру, стоящему в грязной харчевне так же величественно, как и в магнаврском Золотом Триклине. Здоровенный чернокожий раб запер изнутри двери, выгнав прежде оттуда хозяина.
Выйдя из харчевни, аварцы с глухим ворчанием и угрозами разошлись - солнце стояло высоко, над землей висело знойное марево, гасящее любой боевой пыл. Да и грохочущие невдалеке слаженные шаги наводили на мысль о городской страже. Стирбьерн осмотрел свою испачканную тунику и поморщился - ему нравилась здешняя красивая одежда, и за тунику было немного обидно.
- Идем, Бьерн, - потянул его Олаф, опасливо покосившись на закрытую дверь харчевни и на хозяина-армянина, преспокойно чего-то ожидающего. На лице горбуна блуждала неопределенная улыбка, а большие женские его глаза словно заволокло пеленой грез.
- Подождем Склира, - ответил Бьерн, которого не покидало чувство тревоги: про императорского брата ходили самые скверные слухи.
- Идем же! - присоединился Аки. И, чтобы окончательно убедить Стирбьерна, добавил шепотом на северном наречии: - Склира, небось, сейчас делают кесарской шлюшкой. Александр на такое мастер…
Но последние слова имели вовсе не то действие, на которое надеялся Аки - не дослушав, Бьерн бросился к харчевне.
***
- На нем не было пурпурных сапог, - упрямо повторил Бьерн, не глядя на аколуфа. - Я решил, что это простой разбойник, схвативший господина Стефана.
- Ты устроил беспорядки в городе, - рявкнул Аркадос. Эмунд, стоявший с ним рядом, кивнул с суровым видом: положение было не из легких, признать, что Бьерн дрался с императорским братом и убил его раба значило обречь юношу на строгое наказание вплоть до смертной казни. Кроме того, имя Александра, а значит и императора, его брата, будет запятнано навеки - хотя мужеложские пристрастия кесаря и его склонность к насилию ни для кого не были секретом, никогда еще они не служили причиной такого вопиюще откровенного скандала. Только бы успокоить этого тупоголового аколуфа!
- За публичную драку и убийство раба Бьерн Эмундссон получит пятьдесят ударов плетьми, - перебив аколуфа, сказал Эмунд. И украдкой взглянул на Бьерна - тот сперва опешил, а потом чуть усмехнулся, видимо сообразив весь ход мыслей старшего варанга.
Солнце уже клонилось к западу. Не откладывая дела в долгий ящик, во внутренний дворик у Нумер притащили козлы, к которым обнаженного по пояс Бьерна привязали за руки.
Стефан, еще не отошедший от всего случившегося, стоял у одного из арочных входов в Номисмы и кусал губы, видя как раб-хазарин неспеша опробует плеть в руке. Ромей прикрыл глаза, но уйти не посмел - он чувствовал, что обязан присутствовать, хотя, смотря как готовятся наказывать Бьерна, он ощущал себя все более жалким и ничтожным. Перед его глазами снова встала хлипкая дверь харчевни, распахнувшаяся от сильного удара ногой как раз тогда, когда чернокожий громила прижал его животом к столу, а кесарь уже заголял его бедра. И он, Стефан, даже боялся крикнуть - зная, что и без того уже опозорен, опозорен безвозвратно, и поправить уж ничего нельзя.
