- Например, Гомер, - с улыбкой сказала Анна и взглянула на обоих телохранителей. - Но мне бы не хотелось, чтобы преданность долгу отозвалась у моих доблестных охранников болью в ногах. Потому я хочу, чтобы вы сели. Если господин Никон не против, разумеется.

Никон благожелательно кивнул. Феодора же, которой и без того неловко было в присутствии двоих молодых мужчин, из которых один то и дело взглядывал на нее с выражением тихой собачьей тоски, сделала вид, что внимательно просматривает “Ифигению в Авлиде” Еврипида, лежащую перед нею. Стефан присел на скамью, стоящую вдоль стены, а Стирбьерн остался стоять.

- Садись же! - сказала Анна.

- Дурного же мнения о нас женщины, - процедил Стирбьерн, отведя глаза и будто бы ни к кому не обращаясь, - если считают столь слабыми, что мы не можем постоять во время караула.

На несколько мгновений воцарилась тишина, затем Стефан как ужаленный подскочил со скамьи, схватившись за меч.

- Августа приказывает тебе сесть, - сдавленным от ярости голосом проговорил комит. - И ты подчинишься!

- Не нужно! - вскочив, принцесса в два шага оказалась между ромеем и варангом. Она предостерегающе подняла руки, будто пытаясь оттолкнуть их прочь друг от друга. Затем обернулась к Бьерну.

- Я не имела иного намерения, кроме как дать вам обоим возможность послушать великого Гомера. Мне кажется, сидя наслаждаться его стихами гораздо удобнее.

Сам удивляясь своей покладистости, Стирбьерн одернул перевязь с мечом и спокойно сел на скамью, не обращая более внимания на Стефана.

Слово скончавши, воссел Фесторид; и от сонма воздвигся

Мощный герой, пространно-властительный царь Агамемнон,

Гневом волнуем; ужасной в груди его мрачное сердце

Злобой наполнилось; очи его засветились, как пламень.

Этот Гомер был воистину великий скальд - перед внутренним взором варанга возникло лицо короля Эйрика в тот злополучный день, когда его, Стирбьерна, изгнали из Швеции во второй раз. Он так живо представил себе пылающее гневом лицо уппсальского владыки, что судорожно стиснул зубы, а серые глаза приняли яростное выражение.

- Ты так ненавидишь Агамемнона, Бьерн?

Все еще во власти своих мыслей, Стирбьерн поднял глаза на задавшую этот вопрос кубикуларию принцессы.

- Этот конунг не кажется мне достойным и разумным правителем, - отвечал он, чуть помедлив.

- Но и Ахиллу не следовало ссориться с царем из-за такого пустяка, - сказал Стефан.

- Пустяка?! - хором произнесли Бьерн и принцесса Анна - и ошеломленно посмотрели друг на друга.

- Он же любил Брисеиду! - возмущенно вскрикнула принцесса.

- Его лишили законной доли в добыче, - еще более возмущенно добавил Бьерн. Феодора заявила, что недостойно воина не подчиняться царю из-за женщины. Варанг, едва сдерживая гнев, возразил ей, что Ахилл, как он помнит, и сам был царем. Никон, некоторое время наблюдавший за их спором, не вмешиваясь, наконец подал голос. Он говорил негромко, но все сразу же замолчали, прислушиваясь к тому, что говорил монах.

- Ну что ж, представим себе, что Брисеида не была частью добычи Ахилла. Если бы это была просто девушка, к которой потянулся он своими желаниями - достойным ли было бы ради обладания ею отказаться повиноваться Агамемнону?

Стирбьерн приготовился было сказать, что разумеется, в таком случае Ахилл поступит так, как поступать не должно - и вдруг его будто ударило изнутри: разве не то же самое сделал он сам? Разве он не отказался оправдываться после того, как провел ночь с королевой Сигрид - а ведь это могло помочь, и не было бы ссоры. Почему он не рассказал конунгу Эйрику о недостойном поведении королевы? На этот вопрос ответа у него не было.

- Северяне так мало знают Гомера, что даже не могут составить собственного суждения о поступках его героев, - ввернул с насмешливой улыбкой Стефан. - Они далеки от ромейской учености.

Первым порывом Стирбьерна было вытащить меч и прикончить наглеца тут же, на месте. И возможно еще месяц-два назад он так и сделал бы. Но охлаждающе разумное дыхание столицы ромеев успело исподволь подействовать на него, поэтому Бьерн только шумно выдохнул, справляясь с прихлынувшей яростью, и заговорил с подчеркнутым спокойствием:

- Быть может, я действительно немного знаю о твоей земле и твоих скальдах, ромей - но ты знаешь о моей земле и того меньше. Наши конунги не нуждаются в том, чтобы нанимать ромеев в свои дружины - а ромеи, как больные калеки, ни одной войны не могут начать без наемных мечей северян. Должно быть, их собственные руки уже неспособны держать оружие?

- Ну что ж, - сощурился Стефан, синие глаза его под густыми ресницами метали молнии. - Думаю, мы найдем способ выяснить, кто из нас лучше держит в руках меч, варанг.

- Довольно! - голос принцессы срывался. - Довольно, слышите? Я приказываю вам остановиться.

- Слушаю, государыня, - смиренно наклонил голову Стефан.

- Да, августа, - помедлив немного, повторил его движение Бьерн.

Никон, горько сожалевший о том, что явился невольной причиной возникших неприятностей, готов был уже прекратить занятия, хотя до обеда оставалось не менее часа. Однако августа Анна, взяв в руки книгу Еврипида, с мягкой улыбкой обратилась к нему:

- Учитель, ты прекрасно читаешь и слушать тебя - одно наслаждение. Почитай нам, прошу тебя! И возможно тогда господин Бьерн поймет, что Ахилл делал в жизни и еще кое-что, помимо того, что воевал и ссорился.

Монах раскрыл книгу и бережно перевернул пергаментную страницу. Феодора, слушая давно знакомые строки “Ифигении в Авлиде”, про себя удивлялась тому, как будто разом повзрослела ее царственная подруга после рокового покушения на императора. В поступках Анне все реже проступали черты веселого и беспечного ребенка, она все чаще была не по годам строгой и сдержанной. Гораздо менее стало неожиданных перемен настроения, принцесса вела себя ровнее. Феодора мысленно вознесла молитву за то, чтобы августе хватило силы духа пережить все испытания, и одновременно испросила силы духа для себя самой - дабы не отклониться от избранного еще в отрочестве пути.

Еврипид и превосходная манера чтения Никона захватила всех. Стефан, слушая об отчаянии предназначенной в жертву богам царской дочери, думал о Феодоре, которую ее родичи собирались принести в жертву собственным планам, выдав замуж вопреки ее сердечной склонности.

А Стирбьерн поглощал строки Еврипида, казалось, всем собою - история несчастной Ифигении, дочери Агамемнона, завладела его воображением. Слушая скальдов, Бьерн всегда казался сам себе немым, силящимся высказаться - в нем бушевали моря чувств, ощущений и мыслей, но едва он пытался ухватить их, остановить, запечатлеть и оставить в памяти ясный образ, как видение меркло, образы расплывались, и оставались лишь тени, как остаются тени человеческих следов на замываемом морским прибоем песке. Вот и сейчас целый вихрь мыслей и чувств кружился в нем, пока великий ромейский скальд разворачивал свою историю: презрение к Менелаю, толкающему брата на убийство дочери ради успеха своей войны, и к Агамемнону, не останавливающемуся в своем стремлении к власти перед низостью и предательством самых близких, восхищение словами Ахилла:

Пока

Атриды нас вели ко благу, первый

Я был за них… Но злому - я не раб.

“Но злому я не раб”, - повторил про себя Стирбьерн. И слушал, слушал далее о решимости храброго ромейского воина защитить девушку, которую он прежде даже никогда не видел. Защищать, сражаясь сразу со всем войском; Стирбьерн представил, как вышел бы Ахилл один против всего войска конунга Эйрика - и вздрогнул.

Но более всего поразила сама Ифигения, которая, узнав обо всем, готова была отдать себя в жертву добровольно. Что-то в этом было будоражаще непонятное, неуловимое - будто разгадка ужиным хвостом вилась перед Бьерном и никак не давалась в руки.

Самый конец чтения был прерван появлением Эмунда, заявившего, что августу требует к себе император, ее отец. Старший варанг должен был сам препроводить ее в покои государя.