- Благослови тебя Господь, - прошептал отец Бернард. Он смотрел в разноцветные глаза рыжего мастера – правый, искрящийся майской зеленью, такою же, как на одеянии Богородицы с витража, и левый, темный, почти черный, как таинственный обсидиан.

- Я редко видел смертных, которые могли бы… - Агнис замолчал, осторожно выбирая слова. – Благодаря тебе я понял, что сила может быть и вот такой… тихой…

Пальцы мастера легонько сжали хрупенькое плечо священника. И тому вдруг до дрожи захотелось обнять Агниса, вжаться лбом в его плечо и так остаться – пока не оторвут, пока хватит дыхания. Может, это и есть та любовь, какою любили друг друга первые христиане, гонимые, преследуемые, горевшие как свечи на нероновых кострах? Нет! Он грешник, и мысли эти – грех! Отец Бернард отстранился – слишком поспешно, чтобы Агнис этого не заметил.

Мне ничего от него не надо, думал отец Бернард – только молиться о нем, знать, что есть где-то на Божьей земле рыжий мастер витражей, что играет он на рожке, чародействует перед пламенем, заклинает его, танцует пред пещью огненной как царь Давид пред ковчегом Завета.

- Благослови тебя Господь, добрый мастер Агнис, - тихо и грустно сказал священник. – Спасибо, сын мой, мне необходимо пройтись, свежий воздух укрепит мои силы… Нет, я доберусь до дома, не стоит беспокоиться провожать меня.

Агнис кивнул, но, как показалось отцу Бернарду, несколько опечалился.

- Я хотел бы прийти завтра в вашу мастерскую, - неожиданно для себя сказал священник. Словно губы его сами произнесли это, и опахнуло жаром, сладким и страшным.

А в это время в «Синем льве» шел разговор между бургомистром, г-ном Бокнером, и владельцем рудников г-ном Зейценом. Разговор этот начался уже давно, о нем знали и шептались в Лойдене. Ибо касался он земли у холма Кабанья Голова, которая принадлежала одному из граждан Лойдена, скончавшемуся без наследников и которую бургомистр уже готов был признать выморочной. Господин же Зейцен настаивал, что является дальним родственником покойного «по пряли»* и, стало быть, должен получить холм в наследство. О том, что холм нужен ему не просто для того, чтобы вывести вертикальную шахту одного из тощих рудников, а потому что именно в этой шахте стало попадаться самородное серебро, и жила вела как раз под холм, г-н Зейцен умолчал.

Проходил разговор за добрым пивом, который почтительно подносил Эммер, круглощекий и румяный хозяин «Синего льва».

- Благодарю, хозяин, - так встречал каждую кружку г-н Бокнер, в чье необъятное пузо пиво изливалось подобно водопаду Иматре. - Лучше вашего пива я не пил нигде.

- Что ж, господин Бокнер, стало быть, по рукам? – после хорошего глотка сказал Зейцен. – Треть из прибыли. И руку вашей Лотты. Девчонка-то не станет прекословить?

- По рукам, добрейший Зейцен. Половину прибыли и руку моей Лотты. Она послушная дочь – стерпится-слюбится, - бургомистр продолжал улыбаться, но Зейцен знал, что толстяк не уступит ни гроша. У бургомистра же, который получил сегодня уведомление от главы трибунала святой инквизиции о том, что ему предстоит выступить свидетелем на процессе, сил поторговаться при надобности было хоть отбавляй.

***

Дома, поужинав наскоро, отец Бернард прочел вечернее правило и с сердцем очищенным и умягченным отошел ко сну. Прежде чем заснуть, он вспомнил, как праздновали День Майских Короля и Королевы в его родном городке, как разжигали огромные костры, как прыгали через них парни и девушки в венках из душистых трав. Наверняка и сейчас разожжен там, на пустыре у шеста такой костер, и Агнис прыгает через него, держа за руку Лотту. Бургомистр давно прочит ее за Зейцена. Он, отец Бернард, обязательно должен вразумить ее отца – нельзя отдавать девушку замуж за нелюбимого. Еще недавно он и не подумал бы об этом, но сейчас живо представил, как тоскует юная Лотта в мрачном жилище скупого и сурового рудничника Зейцена, как уходит из ее лица и движений лишь недавно обретенная живость, как становится она такой же мертвой, как все в Лойдене… Нет, он будет бороться! За огонь, за жизнь… за любовь! Он, пастырь, поведет их к свету, покажет его красоту, научит любить его, ибо Христос есть Бог Любви и заповедал людям любить друг друга.

Отец Бернард спал, и снился ему костер – совсем такой же, какой он помнил из детства. А в центре этого костра танцевал Агнис. Был он обнажен, и пламя ластилось к его белой коже, и он то сливался с этим пламенем, то взлетал над ним, и оно лизало его стройные бедра, живот, и был он гибок как молодой стебель. А рыжие длинные пряди его были словно то же яростное, веселое пламя. И, сам того не заметив, священник оказался с ним в этом пламени, они танцевали, и отец Бернард ощущал себя уже не человеком, а неким прекрасным и неподвластным огню существом, таким же, каким был мастер Агнис.

«Отчего же вас нарекли женским именем, мастер?»

«Это не настоящее мое имя, святой отец» - смех, будто засмеялось само пламя и затанцевало еще веселее, заиграло, скользнуло по плечам и обласкало их, стекло жидкою лавой по гибкой спине, по позвонкам, огладило ягодицы.

«На языке одного исчезнувшего народа это означает…»

«…огонь», - продолжает он вслед за рыжим, и тот хохочет, и обнимает отца Бернарда – по-братски, по-мужски, но так нежно… так нежно, Господи…

…Священник проснулся от громкого стука в двери его домика. Стук не испугал – возможно, какому-то несчастному требуется пастырское напутствие в последний тяжкий путь или отпущение грехов.

В душе было все то же светлое умиленное чувство, которое не оставляло его со вчера, а теперь еще более окрепло, отец Бернард нес его как хрупкий сосуд с прозрачной драгоценной влагой. Последнее, что помнилось ему в его сне – поцелуй, и был тот поцелуй жарок, но тем более был он чист и блаженен. Быть может, мне должно отказаться от сана, думал отец Бернард, жить в миру, читать, учиться. Учиться любить. И только потом, достигнув, возможно, иного витка на пути к Свету – снова стать священником, на сей раз в монашеской рясе. С этими мыслями он подошел к двери.

- Именем трибунала святой инквизиции, отворите! – послышалось за дверью.

***

Догорал большой костер, искры от его рассыпавшихся угольев летели в звездную ночь, разбегались прочь от черных головешек. Разбрелись кто куда лихие танцоры, иным ночь остужала головы, иным напротив – туманила мятой, тимьяном, пряной вербеной, любистком и чабрецом, всем своим колдовским, ведьминским разнотравьем.

Только Агнис и Лотта сидели у костра, и остальные, расходясь, не замечали их, будто они стали невидимы для всех, кроме друг друга.

- Скоро в лесу, там, за Гронингом, поспеет земляника, - сказала Лотта. – Знаешь, какая там земляника? Как будто кто обрызгал кустики, густо-густо, красной краской.

- Или кровью, - продолжил с улыбкой Агнис.

- Зачем говорить о крови? – Лотта зябко повела плечами.

- Если бы я могла перенести этот город… подальше. Вот так взять и переставить. Эти холмы – мне кажется, это они высасывают из нас жизнь. Они мстят.

- Мстят? – улыбка Агниса стала шире.

- Не смейся! Много лет тут добывали руду, говорят, что и медь, и серебро. Люди тянули из земли ее соки, и теперь она мстит, она высасывает из них жизнь. Посмотри на нас, на всех – в нас нет жизни! На этот собор посмотри – его тоже построили на деньги, вытянутые из земли. Порой мне страшно подходить к нему, - Лотта прерывисто вздохнула. – Он словно сидит на холме над городом, как затаившийся злобный паук, и смотрит… чем бы еще поживиться. Господи, прости меня, Господи, прости!

Агнис молчал, все с тою же улыбкой глядя на костер.

- Только ты даришь этому собору жизнь, Агнис. Ты и твои витражи. Как будто ты освободил его от древнего темного заклятия. Я так радуюсь, когда смотрю на них – как они преображают… все. И все же… - Лотта опустила глаза и кончиком веточки пошевелила ближайший уголек, - мне радостно, что тебе осталось еще много работы.

- Я должен буду уйти отсюда совсем скоро, - отвечал Агнис.