========== 1. Умирающий город ==========

Лойден умирал. Холера ли тому была виной, прокатившаяся по равнинам, но почти не затронувшая маленького, затерянного в холмах городка, или просто каждому городу отпущен свой срок – но городок умирал. Праздники и песни исчезли из него. Исчезли из него смех и улыбки. Все меньше рождалось в нем детей, все реже надевал священник епитрахиль для того, чтобы окрестить своего очередного маленького прихожанина, и на лицах людей лежала печать смерти, они стали серыми и выцветшими, как серое небо над холмами, как сама тощая недородная земля, не могущая их прокормить. Однако земля была такой всегда, и небо было всегда – только люди изменились.

Как и столетья назад, возвышался на холме над городом огромный собор, слишком большой для крошечного умирающего Лойдена. Он был построен во времена какого-то доброго короля, увеличившего по такому случаю налоги, и освящен во имя святой Барбары. Собор словно вырастал из скалистых останцев, торчащих из серой почвы по склонам холма, нависал над городом, и контрафорсы его, с химерами, гиппогрифами и амфисбенами, скалящимися с их высоты, были подобны конечностям чудовищного многоногого паука. Не было в нем ничего устремленного к небу, он давил и подавлял. И только витражи его были некогда прекрасны. Особенно многоцветная роза, что когда-то дробила и окрашивала бледный свет солнца алым, сапфирово-синим, изумрудной зеленью, золотом и багрянцем. Но витражи потускнели и выцвели, будто и на них легла печать смерти и вырождения.

И молодой священник отец Бернард, недавно присланный сюда взамен одряхлевшего и впавшего в детство старика, скоро поддался зыбкому, больному и хилому дыханию умирающего города. Впрочем, отец Бернард никогда не был весельчаком, несмотря на молодость. Он был душевно предан лишь вере и книжной учености, и пожелтевшие страницы были ему милее лиц людей, и голос давно умерших авторов полувыцветших строчек был для него слаще веселых голосов живых. Его миловидное молодое лицо, гладкое как у девушки, было мучнисто-бледным – отголосок долгого сидения за книгами, - а взгляд голубых прекрасных глаз был тускл и казался порой невидящим.

Более всего в Лойдене отца Бернарда занимало старинное книгохранилище, помещавшееся в бывшем корпусе школы иезуитов. Корпус, угрюмое двухэтажное здание с однообразным рядом стрельчатых узких окошек и всего одной дверью, пустовал давно, еще до холеры, и жил в нем только горбатый калека-смотритель. В нем хранилось множество книг, книгохранилищу было уже более трехсот лет. Именно книгохранилищу – нельзя было назвать его библиотекой, ибо книги складывались на полках как придется, и никто за все годы существования книгохранилища не удосужился составить хоть мало-мальски точный список книг.

Книги были океаном, в который отец Бернард нырял и в котором плавал до исступления, до рези в глазах и звона в ушах. Можно было сказать, что службы и требы он отправлял только в свободное от книг время.

Однако прихожане высоко ценили своего молодого пастыря, видя, что он не похотлив и ни сребролюбив, тих и смиренен. Он умел разрешать немудреные житейские вопросы гораздо лучше своего предшественника, он был учен и не позволял себе недозволенного, чем не гнушались другие и даже сам настоятель. Пономарь, правда, выпив пару кружек доброго густого пива в трактире «Синий лев», где собирались самые уважаемые жители Лойдена, пытался намекнуть, что, дескать, слишком уж отец Бернард держится осторонь, и не годится это. Но его быстро осадили, заметив, что в отличие от самого пономаря, на улице, где стоит дом Катрин-Улыбочки, священника не видели ни разу. А ведь к Катрин не брезгует заходить и сам отец настоятель – и неизвестно, занимается ли он там пастырскими наставлениями заблудшей души или чем иным.

Таким образом, отец Бернард не только был, но и слыл священником жизни праведной. Он умел произносить прекрасные проповеди, и голос его был гибок, и прихожане его слушали гораздо охотнее и внимательнее, нежели степенного пожилого настоятеля. В вере отец Бернард был крепок, хотя никто бы не назвал его пламенным ревнителем христианства. Он был крепок как серый камень, который никто и ничто не в силах поколебать.

В одно из воскресений на службе в соборе, огромное чрево которого легко вмещало всех способных передвигаться жителей Лойдена, все заметили незнакомую женщину, чье лицо скрывала густая вдовья вуаль. Вуаль, однако же, не могла скрыть того, что была женщина совсем еще молодой, а очертания головки ее и всего стройного тела, как бы ни скрывали ее одежды, были слишком изящны для простолюдинки.

Вечером в «Синем льве» за кружкой пива снова собрались сливки лойденского общества, и всезнающий мастер Колло, который нес обязанности нотариуса и помощника градоначальника, рассказал, что это молодая вдова графа Фурнеля, приехавшая из столицы, дабы в тиши и глуши избывать свое вдовье горе.

- Она похоронила себя для света, чтобы оплакивать своего покойного супруга, - вещал мастер Колло. Затем он подробно распространился о том, сколько слуг у графини, как они одеты, и как она, не торгуясь, расплатилась золотом с ростовщиком, продавшим ей давно пустовавший, заложенный и перезаложенный дом на окраине города.

Прибытие графини всколыхнуло общество Лойдена, но не надолго. Ничто не могло пробудить к жизни маленький сонный городок, ничто не могло отсрочить его смерти. Однако, во всяком случае, появлению графини удивились менее, нежели появлению витражных дел мастера. Никто ранее не думал, что витражных дел мастера могут быть бродягами, могут странствовать по холмам из города в город. Но худой рыжий остроглазый малый в простой одежке заявился прямо к настоятелю и объявил, что он действительно витражных дел мастер и что шел сюда взглянуть на знаменитые витражи собора святой Барбары, но видит только тусклость и серость. А как же слава, как же то, что рассказывали ему в больших торговых городах и в столице о соборе, о его прекрасных витражах, пройдя которые, солнечный свет преображается в райское сияние?

Настоятель опешил – никогда ему не случалось слышать, чтобы здешние витражи как-то особо превозносили. Хотя он ведь уж более полутора десятка лет не выезжал из Лойдена – может, все уже давно изменилось, и его собор вправду знаменит? Настоятель взглянул на тусклые витражи, затянутые серым налетом, будто пленкой, которая покрывает мертвый птичий глаз.

А остроглазый продолжал сетовать – что мы, говорил он, нынешние мастера? Мы – лишь карлики, которым иногда счастливится встать на плечи гигантов прошлых веков и вкусить от млека их мудрости и умений. Не дозволит ли отец настоятель ему, алчущему мастерства, попытаться вернуть этим витражам первозданный их вид? Он, мастер Агнис Пирр, готов работать за еду и кров, лишь бы прикоснуться к великому искусству.

Итак, мастеру Агнису было позволено работать в соборе, а жить он должен был в помещении книгохранилища, вместе с горбуном-смотрителем.

***

Ты, о внимательный слушатель мой, спросишь, верно, увидели ли жители Лойдена связь между приходом витражных дел мастера и приездом молодой вдовы-графини. Нет, отвечу тебе я, никакой связи меж этими событиями не было замечено – однако она была, эта связь.

Перенесись же со мной в мрачные приделы, куда не заглядывает милосердный и щедрый солнечный луч, где лишь вечное подземное пламя освещает унылую мертвую равнину, вкруг которой несут воды мертвенный Коцит, пламенный Пирифлегетон, свинцовоструйный Стикс и ядовито-сладкая забвенная Лета.

Туда забрел после скитаний и мытарств по бесплодным скалам и жгучим пустыням Игрок, чудом избавившийся от довлевшей над ним вечной кары и жаждущий вернуть утраченные силы.

Пришел он бестрепетно в мрачный Пандемониум, где собрались сонмища демонов, в чертог, чье великолепие способно было потягаться с пышностью сокровищ Индии и Ормузда, чьи колонны возносились к самым недосягаемым сводам Аида.

- Рад приветствовать тебя, незваный, но отнюдь не нежеланный гость! – донеслось от высокого престола.