Если бы священник видел сейчас красавицу графиню или мог слышать ее речи, он был бы весьма удивлен. Удивишься и ты, внимательный слушатель мой – ибо Абигайль де Фурнель, оставшись в одиночестве, протянула руку к большой серой вороне, жавшейся к стенке кареты, и безумно хохоча, одним движением открутила ей голову. Брызнула кровь, из птичьей тушки сверкнуло зеленоватое пламя – графиня с жадностью вдыхала его, и глаза ее горели кровавым багрянцем. Она тяжело дышала, высокая грудь ее вздымалась под черной тонкой тканью. Насытившись, она отшвырнула птичью тушку, которая вспыхнула в воздухе, и на месте вспышки возникла служанка графини. Облик самой графини изменился – вместо прекрасной молодой вдовы в карете сидело существо, равно схожее с женщиной и мужчиной, кожа его отливала фосфорическим блеском, а вместо ног у сидения кареты клубились и извивались черные щупальца.

Служанка, испуганная – не настолько, однако же, как человеческое существо испугалось бы представшего перед ним исчадия ада, - заговорила скоро и взволнованно. И передала весь разговор, ведшийся вчера в доме настоятеля за ужином, к которому был приглашен и отец Бернард.

- Они говорили о наказании мужеложцам, - голос служанки был схож с птичьим свистом, - и этот молодой священник сам сказал, что гораздо лучше семижды семь раз согрешить с женщиной, нежели раз впасть в содомский грех.

- Ты сам слышал это? – голос демона утратил свою ярость, и щупальца его перестали со зловещим шипением рассекать воздух.

- Клянусь рогами Асмодея, - просвистела служанка.

- Ладно, ступай. Следи за Игроком, - ответил демон, вновь принимая обличье прекрасной графини Абигайль. И служанка, обернувшись серой вороной, вылетела в окно кареты.

***

У подножия холма, на котором стоял собор, когда-то помещались мастерские и помещения, принадлежавшие рабочим одного из самых старых рудников. Рудник был давно заброшен, заброшенными же были и мастерские. В этих-то развалинах и решил мастер Агнис возродить витражи собора святой Барбары. Осмотрев витражи, мастер сказал, что многие стеклышки нуждаются в замене, а те, что сохранились – требуют тщательной очистки.

Очень быстро, благодаря содействию настоятеля, который был покорён рвением мастера, удалось ему найти помощников. И вот уже сложена на месте старой плавильной печи стеклодувная печь, напоминающая круглый горшок. И работа закипела, и материалы будто сами шли в руки мастера Агниса.

Подручные удивлялись умению Агниса, который сперва показался им слишком молодым, чтобы обладать настоящим стеклодувным мастерством. Удивлялись рабочие искусству, с которым он выдерживал варящееся стекло ровно столько, чтобы окрасилось оно в цвет шафрана, или же приняло розоватый оттенок, чтобы стало оно алым или же густо-пурпурным. Удивлялись мастерству, с которым Агнис подмешивал кобальт, окрашивающий стекло в цвета небесной лазури. Удивлялись и тому, как быстро удалось ему очистить сохранившиеся участки самого большого витража, как заиграл свет солнца сквозь вернувшиеся к своей чистоте и яркости стеклышки. Но мастер, хоть и работал от восхода до заката, был недоволен - он говорил, что нужно заменить многие стеклышки, которые потрескались или были безнадежно испорчены. Он пропадал теперь в мастерской, а рабочим казалось, что даже огонь в печи помогал мастеру Агнису и разгорался сам, почти не требуя поддува мехов.

И шептались подручные, что лицо мастера Агниса было свежим и молодым, и вовсе не схоже было с изработанными позеленевшими лицами шахтеров, рудокопов и стеклодувов. Оно было даже яснее и чище лиц жителей Лойдена, и темно-рыжие кудри будто сообщали ему особый мягкий свет.

И вот настал день, когда из цилиндра, разрезанного вдоль и раскатанного, подобно тесту, получился лист стекла – синий, как драгоценный сапфир. Было это стекло неоднородно в своей глубине, будто застывшие морские волны, и огонь печи, проходя сквозь него, освещали лица синим лунным светом.

- Не то, - недовольно хмурил брови мастер, просматривая на свет остывший и застывший синий стеклянный пласт. И не успели рабочие возразить, как он разбил пласт на мелкие куски, ударив его о камень.

А отец Бернард в то время сидел за книжками, голова его клонилась к фолианту, раскрытому на середине, а ум был утомлен сопоставлениями и размышлениями над прихотливой словесной игрой. Он выглянул в окно, выходящее на мощеную улицу, отграниченную от крутого обрыва каменною балюстрадой, и увидел витражных дел мастера, неподвижно стоящего у самой балюстрады. Удивила священника печаль на лице Агниса – ведь от настоятеля отец Бернард знал, что дела в мастерской идут недурно. Хотя самого его нисколько не трогало то, сколь хорошо будут исправлены витражи собора.

Не задумываясь о том, почему мастер пребывает в праздности, отец Бернард вернулся к книге. Но внимание его было отвлечено – на сей раз звуком открывающейся двери.

- Мастер Агнис, святой отец, - всунулась в дверь физиономия смотрителя. И, почти оттерев его в сторону, в комнату шагнул рыжий стеклодув.

- Я пришел к вам со смиренной просьбой, - в тоне мастера, однако, не было и тени смирения. - Не найдется ли у вас трактата «О живописи», известного как Бернский манускрипт?

Отец Бернард был несколько раздосадован – его развлекли на самом взлете мысли, когда он уже готов был ухватить идею, развиваемую в книге. Он уже хотел указать мастеру, что негоже врываться в столь покойное и мирное место в неурочный час. Однако упомянутый трактат был такой редкостью, что у священника невольно возникло любопытство – откуда мог узнать о нем этот бродячий ремесленник? Он ответил, что большая часть книг остается неразобранной, но что, как ему кажется, в этом книгохранилище могут найтись достаточно редкие вещи. И сам не заметил, как увлекся и пустился в повествование о тех находках, которые были уже сделаны им.

- Прекрасный список Теофилуса из Нижнего Гессена…

- Как же! – восторженно воскликнул Агнис. – Это поистине великолепное творение, ибо создал его Мастер, а не сухой ученый книжник. Ведь Теофилуса когда-то звали Рогиром, и был он вестфальским золотоделом, и золото было ему послушно, как послушно тесто умелому булочнику.

А далее потек разговор, и в словах Агниса переливались всеми красками и огнями драгоценные камни, и опалово сверкало белое стекло, и сочетались краски, отражая все богатство творения.

- Витраж – суть символическое воплощение самого искусства, - говорил Агнис, - ибо оно преобразует сам свет, само Творение, заставляя людей видеть его другим…

Когда мастер перешел с сочинения Теофилуса и других подобных ему книг на практическую сторону своего ремесла, интерес отца Бернарда угас. Достойно уважения то, что витражных дел мастер сведущ в тех книгах, которые составляют свод знаний о его ремесле – однако ему, Бернарду, нет в том интереса.

- А в чем причина вашей печали, мастер Агнис? – спрошено это было скорее из пастырского долга, нежели из подлинного любопытства. Лицо рыжего мгновенно утратило все оживление, он стал суров и мрачен.

- Синий цвет, святой отец, - ответил он. – Мне неоткуда взять синеву.

Отец Бернард и сам не заметил, как оказался у балюстрады вместе с рыжим мастером, словно они вдруг перенеслись туда какой-то волшебной силой.

- Взгляните, отец, - тонкий палец Агниса указал на затянутые всегдашними серыми тучами небеса. – Неоткуда.

- Это всего лишь погода, сын мой, - снисходительно проговорил отец Бернард, а сам подумал, что Агнис схож с ребенком, которому непременно сегодня нужна игрушка.

- Помолитесь, отец, помолитесь о небесной синеве, - с крайней серьезностью сказал вдруг мастер витражей.

- Pater noster, qui es in caelis… - начал священник, повинуясь настойчивой просьбе во взгляде Агниса. «Челлис… ки эс ин челлис… Сущий на Небесах…»

В этот миг взгляд его упал на небо, и он увидел, что в одном месте, в разрыве белой облачной пелены, проступает синева – такая яркая, сильная и сияющая, какой, показалось отцу Бернарду, ему еще не доводилось видеть. Словно приоткрылось окно в те самые горние Небеса.