А мастер витражей вытянул руки, будто собирался лететь к этому облачному окошку, и в лице его отец Бернард прочел почти священный экстаз.
- Вот оно! - выдохнул Агнис. – Теперь я знаю, каким должен быть этот цвет…
Всю дорогу к дому в тот вечер священник встревоженно спрашивал себя – что же случилось, что так взволновало его в этой просьбе помолиться о синем небе, кроме ее нелепости? И когда он уже почти убедил себя, что сегодня не случилось вовсе ничего необычного, отец Бернард услышал необычайно радостный детский смех. Необычайно, говорю я – ибо в Лойдене дети почти не смеялись, они были тихи и печальны, как маленькие взрослые.
На маленькой площади перед давно высохшим каменным колодцем играло трое детей – девочка лет восьми и двое мальчишек поменьше. Они смотрели на тусклое как всегда солнце сквозь цветные стеклышки, которые аккуратной горкой лежали у их ног.
- Солнце синее! – кричала девочка.
- Желтое, как цыпленок! – вторил ей один мальчик.
- Коричневое! – взвизгивал другой.
В этой детской игре не было ничего необычного, и все же священник поднял голову и поискал глазами солнце. Но солнце было самым обыкновенным, тусклым, лойденским, и едва пробивалось оно сквозь густой грязно-белый слой облаков.
- Здравствуйте, дети, - сказал отец Бернард, и дети тотчас отложили свои стеклышки и подошли к нему. Снова превратившись в маленьких взрослых. – Скажите, кто дал вам это?
Дети молчали, переглядываясь.
- Это рыжий мастер дал, - наконец ответила девочка, робко улыбнувшись.
Отец Бернард кивнул, а потом, повинуясь невольному порыву, снова обернулся и посмотрел на солнце. И ему захотелось вдруг, чтобы солнце стало синим. Или коричневым. Или желтым. И чтоб из туч вылетел диковинный золотой гусь – такой, про которого говорится в сказках, - пробил бы облачное покрывало и, громко гогоча, опустился бы на площадь. На долю мгновения отец Бернард увидел нестерпимо сияющее гусиное крыло и ярко-золотой клюв, разевающийся в гоготе, как в смехе, и едва не выпустил книгу, которую держал подмышкой.
«Господи, помилуй!» - мысленно одернул себя священник и поспешил прочь.
Дома он поставил перед собой заправленный маслом светильник и раскрыл принесенную книгу. Это было сочинение одного из раннехристианских схоластов с более поздними комментариями, переписанное так небрежно, что в некоторых местах комментарии путались с основным текстом, и одно трудно было отделить от другого.
«В древности были глупцы, кои рекли, будто мир был сотворен из Божьего смеха», - читал отец Бернард. Вдруг представилась ему балюстрада – та самая, на которую выходят окна книгохранилища, но не серая, а залитая солнцем. И звенящая от радостного и свободного смеха.
Этот смех звучал в ушах отца Бернарда, когда он на следующий – воскресный - день читал с амвона проповедь, и хотя он решительно не мог после вспомнить, что именно он говорил, по блестящим глазам и полной тишине, застывшей в соборе, он понимал, что проповедь его дошла до душ и сердец. Окружающее представало перед отцом Бернардом во всех деталях, будто он смотрел на мир сквозь одно из тех стекол, которые мастера обтачивают выпукло и потом вставляют в оправу, в помощь ослабевшим глазами.
С амвона он видел графиню Абигайль де Фурнель, сидящую на отдельной почетной скамье, и впервые заметил, как нежно и красиво ее лицо, как горит таинственный огонек в ее глазах.
И когда графиня попросила проводить ее до кареты, отец Бернард согласился с почти детской радостью.
========== 3. Огонь и милосердие ==========
После воскресной службы, когда основная часть прихожан уже покинула собор, бургомистр Лойдена г-н Бокнер, отговорившись неотложными делами и велев своей дочери духом отправляться домой, зашел в боковой неф и встал за колонной.
Бургомистр видел, как затем удалились священник и графиня де Фурнель, которая попросила отца Бернарда уделить ей немного времени для беседы и проводить ее до кареты.
В протяжении всей воскресной службы он следил за графиней. За тем, как она сидела, будто в глубокой задумчивости, на своей скамье, как после службы неспешно сложила молитвенник в маленький мешочек. Он пожирал горящими как у затаившегося барса глазами каждое ее движение.
И когда графиня Абигайль и отец Бернард медленно пошли вдоль балюстрады, г-н Бокнер решил следовать за ними в разумном отдалении. Он не мог слышать их разговора, но ему казалось, что он читает по их лицам все, что скрыто было в их сердцах - так же ясно, будто это хорошо знакомый ему свод прав и свобод вольного города.
Меж тем графиня, сделав приличную случаю паузу, произнесла голосом полным скрытого волнения.
- Я вынуждена просить вашего совета, святой отец. Тяжкие невзгоды, которые выпали на мою долю… Я вполне сознаю свой долг скорбящей супруги, и долг мой я исполню. Однако вскрывшееся незадолго до гибели мужа обстоятельство мешает мне исполнять мой долг с чистым сердцем и вполне отдаться молитве за несчастную душу моего усопшего супруга.
Графиня схватила руку священника и стиснула ее своей, маленькой и горячей.
- Я разделяю ваше горе, дочь моя, - отвечал отец Бернард, ощущая странное волнение. Сам того не замечая, он ответил на пожатие руки графини. - Скоропостижная кончина супруга вашего…
- Ах, если бы дело было только в этом! – голос графини надломился, будто в отчаянии. Она, как видно от волненья, позабыла сейчас прикрыть лицо вуалью, и священник впервые увидел, как нежен розовый румянец на ее щеках, как совершенна форма бровей, сужающихся к вискам, ровных и бархатистых будто шкурка куницы или русского соболя.
Сердце и разум молодого священника сохраняли ту восприимчивость, какую они обрели совсем недавно, и мир представал перед ним выпуклее и ярче, чем еще совсем недавно – книжные строки. Он вспомнил прекрасный витраж собора, на котором изображена была святая Агнесса – витраж, красоту которого смог вполне ощутить только теперь, когда стараниями мастера Агниса оный витраж был очищен, а светло-синие стеклышки, составлявшие одеяние Агнессы, что подавал ей ангел, обновлены. Лицо графини Абигайль в своем горе было столь же прекрасным, как лицо святой Агнессы. И дыхание ее было легко, и вокруг нее словно носился аромат дивных цветов.
- Если бы дело было только в этом, - продолжала графиня Абигайль. И далее, по мере того, как она рассказывала, дух отца Бернарда приходил во все большее смятение. По словам графини, совершенно случайно примерно за месяц до смерти она стала свидетельницей отвратительного действа, и выяснилось, что граф де Фурнель, супруг ее, питал противоестественную страсть к особам своего пола.
- Клянусь вам, отец мой, я никак иначе не могла истолковать увиденное. Я видела, как срамной уд моего супруга входил в заднее отверстие его юного оруженосца, как они хрипели и стонали, подобно диким зверям, как мой муж… - она всхлипнула, не замечая полыхающих багровым румянцем щек священника.
- Я не могу смиренно молиться за упокой его души, вспоминая, как его руки, те самые руки, которыми он ласкал мою грудь в ночи, полные верной супружеской любви, похотливо сжимали мужское орудие этого юного развратника. И юный развратник страстно целовал его уста, и изгибался под ним, и ублажал его срамной орган ртом. Что делать мне? Не бесполезна ли моя молитва, не навредит ли она мне – ведь мужеложцам уготованы вечные муки и ничто не в силах спасти от адского пламени.
Никакого сходства со святой Агнессой теперь не было в облике графини Абигайль де Фурнель – и отец Бернард, несмотря на свою душевную смуту, увидал жестокий огонечек, блеснувший в глубине ее прекрасных глаз. Ее слова, только что ввергнувшие его в бездну смятения, сейчас будто утратили свою силу и наполнение. Они будто опали, как бессильный мужской орган, и утратили свою значимость.
Он молчал, кровь отхлынула от его щек, и чувствительность в нем сменилась горячим сочувствием. Сейчас, думал отец Бернард, перед ним заблудшая душа, сломленная навалившимся на нее горем женщина, за которую говорит ее отчаяние. Прохладный ветер холодил его затылок и чуть шевелил светлые волосы, и две вороны, усевшись на балюстраду, не сводили глаз с графини и священника.
