- Никто не может знать Божьего промысла, - тихо и твердо проговорил священник. – Никто, дочь моя, ибо милосердие Господне безгранично. И говорить о бесполезности или, более того, вреде молитв за усопших есть великий грех. Я вижу ваше горе, но скажите мне – супруг ваш исповедался перед своей кончиной?

Бургомистр, следивший за обоими от конца балюстрады, не слышал ни слова. Однако красавица-вдова и молодой священник с нежным лицом и кротким внимательным взглядом прекрасных светло-синих глаз сейчас показались ему такой завораживающе красивой парой, что он в ярости стиснул кулаки и, не помня себя, бросился к ним вдоль балюстрады со всей быстротою, на какую были способны его хилые ноги, с трудом носившие грузное тело.

- Святой отец… госпожа графиня… Прошу… прощения, что прерываю вашу беседу… - отдуваясь, пропыхтел г-н Бокнер. Огоньки багряной ярости вспыхнули в глазах графини, а вороны с противным карканьем снялись с балюстрады и улетели прочь. Однако графиня поздоровалась с бургомистром вполне учтиво и заверила, что более не смеет отнимать внимание отца Бернарда. У противоположного конца балюстрады показалась ее карета, запряженная прекрасной четверкой вороных.

- Я хотел сказать… - внезапно бургомистра осенило. – Я забыл сказать вам, госпожа графиня, святой отец – ведь послезавтра в Гронинге (госпожа графиня, это городок в долине, всего милях в десяти) будет сожжен Йозеф Делатрикс, тот самый, которого считают чернокнижником почище барона де Ре. Ежели вы хотите присутствовать… я могу предложить себя в качестве сопровождающего. А вас, святой отец, я смиреннейше прошу принять мое приглашение – мои лошади довезут вас гораздо скорее, чем если вы будете нанимать возчика.

Графиня Абигайль взглянула на отца Бернарда и сказала, что подобное зрелище и поучительно, и благочестиво. И что она непременно поедет в Гронинг.

- Прошу простить меня, - отец Бернард слегка поклонился бургомистру, - но дела прихода не позволяют мне послезавтра отсутствовать. Я буду молиться за душу несчастного грешника и верить в Господне милосердие.

- Как, святой отец? – вскричал бургомистр, не смея верить своей удаче - священник сам влагал ему в руки оружие против себя. – Вы считаете, что осужденный судом святой инквизиции чернокнижник еще может рассчитывать на милосердие Господне?

- Я верую, что ничего нет невозможного для Господа нашего, - отвечал отец Бернард и взглянул в лицо бургомистра с необычайной твердостью. – И что Господь наш равно всемогущ и всемилосерден. Или вы имеете в том сомнения?

- Да-да, - г-н Бокнер смешался, опустив глаза. – Конечно, святой отец.

Покинув бургомистра и графиню, отец Бернард вернулся в собор и долго молился, преклонив колени. Ему казалось, что обновленные витражи осеняют его поистине райским светом – их синева была синевой неба, зелень – зеленью свежей майской листвы, а красные тона горели ярче ягод шиповника. И священник ощутил в душе ликование, какого не испытывал в храме с отроческих лет.

***

В Лойдене давно уж не было ни веселых ярмарок, ни гуляний, как в соседнем Гронинге, да и угрюмые жители Лойдена не испытывали в том потребности. Однако на сожжение чернокнижника в Гронинг отправились все, кто мог освободиться от повседневной работы. Отец настоятель, разумеется, не мог не поехать; поехали и мастер Колло, и г-н Зейцен; вороную четверку графини де Фурнель также видели спускающейся с Лойденских холмов.

Отец же Бернард, после утренней службы собиравшийся было, как обычно, удалиться в книгохранилище, вышел из храма и загляделся на росший у апсиды огромный клен. С недавних пор всякое творение, будь то дело рук человеческих или явление природы, казалось ему таинственным и прекрасным. Словно мироздание раскрывало свое око и, не мигая, смотрело прямо в его душу, ища там отклика.

Отец Бернард смотрел на затейливую резьбу кленовых листьев, и в его душе просыпался забытый детский восторг перед чудом Божьего творения. Он решился не идти в книгохранилище, а вместо этого спустился с холма по крутой козьей тропке к мастерской.

В мастерской не слышалось обычного шума – подмастерья отпросились в Гронинг, и лишь сам мастер оставался сегодня в Лойдене.

- Так… теперь крепко обхвати ртом… выдыхай и двигай… крути - услышал он голос мастера Агниса.

- Вот так? – второй голос отец Бернард также узнал – он принадлежал юной Лотте, дочери бургомистра. Лотта походила на бледный комнатный цветок, выросший без солнца, она никогда не смеялась, была тиха и задумчива, а ее большие печальные глаза были всегда опущены долу.

- Когда вынимаешь, следует держать у щеки, чтобы ненароком не вдохнуть пламя… - продолжал Агнис. – Умница…

- Я хочу попробовать… с огнем.

- Нет, милая Лотта, это опасно… Можешь вдохнуть пламя и превратиться в феникса, - затаившийся за дверью священник услышал негромкий смех.

- А вы вдыхали пламя, мастер Агнис?

- Вдыхал, и не раз. Отчего, как ты думаешь, у меня такие рыжие волосы? - Агнис снова засмеялся, и священник почувствовал легкую зависть – Лотта смеялась вместе с мастером, робко, но смех ее тихим колокольчиком вплетался в его свободный звонкий хохот.

- Как вы красиво смеетесь, мастер Агнис!

Довольно! Священник постучал в дверь и, назвав себя, спросил позволения войти. Войдя, он быстрым внимательным взглядом окинул мастерскую и обоих находившихся там. Но ничего, свидетельствующего о неких непотребствах, не обнаружил. Лотта была одета в свое обычное платье со шнурованым лифом, на плечи наброшен платок – холоден, так холоден май в этом году! - а поверх белокурых волос был надет ее обычный белый чепец. И только фиалковые глаза ее светились затаенной радостью, праздничной как огонек рождественской свечи.

- Простите, если помешал, мастер Агнис, - против его желания, голос священника звучал не суровой пастырской отповедью, а смущением.

- Нисколько, святой отец, - отвечал Агнис. – Как раз печь достаточно разгорелась.

Отец Бернард готов был поручиться, что, когда он входил, в печи едва тлели угли – но после слов Агниса он услышал ровное гудение пламени, и устье печи осветилось розовато-белесым жарким сиянием. Он, затаив дыхание наблюдал, как вскипает на конце трубки стеклянный пузырь, раскаленный до белизны, как затем Агнис, улыбнувшись чему-то, взял щипцы и принялся быстрыми движениями вытягивать из комка расплавленного стекла что-то вроде отростков, и как эти отростки вдруг превратились в изогнутую шею и пару сильных крыльев, которым мастер придал форму другими щипцами.

И священник не мог сказать, что прекраснее – отточенные движения Агниса, то, как действуют его сильные худые руки, плавно и точно, будто исполняя совершенный танец, или же огненное вдохновение в его глазах, игра отблесков жарчайшего пламени на острочертном лице. Отец Бернард почувствовал, что еще миг – и он заплачет от переполнявшего его восторга, ибо движения Агниса были в чем-то сродни молитве. Молитве божественной Красоте, которая была много выше красоты телесной.

А мастер продолжал свое огненное священнодействие, и вот уже перед ними была диковинная птица, расправившая крылья и раскрывшая клюв, будто в экстазе. Птица могла уместиться на ладони, и остывая, крылья ее темнели и становились прозрачными, шафранно-розовыми.

Лотта захлопала в ладоши, когда Агнис, дождавшись, когда стекло станет твердым, поставил птицу на железный поддон.

- Осторожнее! – остановил ее мастер витражей. - Она способна обжечь, к тому же очень хрупка и может лопнуть даже от громкого звука. Ей следует пройти еще одно огненное крещение.

- А потом? – в волнении прошептала Лотта.

- А потом я подарю ее вам, - ответил Агнис. Отец Бернард вдруг ощутил что-то вроде зависти – захотелось, чтобы ему, а не ей, улыбались тонкие насмешливые губы, чтобы к нему, а не к дочери бургомистра, были обращены эти горящие глаза. Только сейчас священник заметил, что глаза у Агниса разные – правый зеленый, как весенний луг, а левый темно-карий, как вода в осеннем пруду.