И один из больших витражей апсиды, «Поклонение волхвов», будто ударил его по глазам своими яркими, радостными красками – торжествующая зелень виноградных лоз над головами ангелов, взирающих с благоговением на Приснодеву и Божественного Младенца, нежная зелень одеяния Пресвятой Девы и ее густо-синий плащ. Охряные, шафранные и коричневые одеяния смуглых волхвов. И какой прекрасной, девственно-чистой среди этой яркости выглядит нежно-палевая, как лепестки чайной розы, кожа Богомладенца, как трепетен, хрупок бледно-розовый цвет лица Богородицы. И золотистый свет, струящийся на Богоматерь с Младенцем из рук ангела, сейчас воистину свет небесный. У священника перехватило горло, он упал на колени там, где стоял, и, обливаясь умиленными слезами, зашептал молитву. Он молился горячо, молился за то, чтобы сердца человеческие отверзлись красоте Божьего творения, ибо сей мир есть в лучших своих чертах отражением мира Горнего; молился за умягчение ожесточенных душой. И за дарителя земной радости, искусного мастера раба Божия Агниса молился отец Бернард – уже не словами из молитвенника, но своими, которые подсказывало ему сердце.
Понемногу к нему возвращалось спокойствие. Не вставая с колен, отец Бернард осенил себя крестным знамением, чувствуя во всем теле легкость и слабость почти младенческую. Будьте яко дети, завещал Господь. Ему казалось, что в нем сейчас находится хрупкий хрустальный сосуд с чистой как слеза водой. Еще раз перекрестившись, он медленно поднялся с колен и, перебирая четки, вышел в притвор.
- Святой отец! – услышал он восклицание и увидел входящую быстрым шагом графиню Абигайль де Фурнель. – Неужели это правда? Неужели правда то, что говорили мне?
Она отступила к стене, сложила руки, будто для молитвы.
- Вы благословили языческое празднество? Вы были там и сами короновали… Это ужасно! Вы, пастырь, благословляете грех!
Отцу Бернарду вдруг почудилось, что прекрасное лицо графини исказила нелюдская злоба, но миг спустя черты вернули прежнее спокойствие, только в глазах блестел красноватый огонечек.
- Нет ничего дурного в радости молодости, - отвечал священник. Голос его будто парил над землей, и лицо его было светло и спокойно.
- Вы… покровительствуете этому негодяю! – воскликнула графиня Абигайль. – Разве вы не видите, как отвратительно то, как искажает он… свет? Разве бывает такая зелень, такая лазурь… такие лица? Разве таким был сотворен мир?
Графиня отвернулась, словно ей отвратителен был даже сам вид освещенных витражей, и сощурилась, будто солнце било ей в глаза. Отец Бернард вспомнил то, что особо поражало его во время воскресной проповеди – графиня Абигайль ни разу не подняла глаз, ни разу не взглянула на алтарь, на витражи. Он было счел это признаком смирения…
- Прошу вас, святой отец, выйдемте на воздух. Здесь так душно, видно он травил стекла кислотой, и испарения… - графиня повернулась и почти выбежала из собора в притвор, будто преследуемая жестокими врагами.
- Дитя мое, - с сочувственной улыбкой отец Бернард пошел за ней. Внезапно взгляд его упал на фигуру Приснодевы на витраже. «Такие лица»… Господи, пронеслось в голове священника, она ненавидит не витраж – она ненавидит то, что изображено на нем, Тех, Кто изображен…
Всего несколько шагов смог сделать отец Бернард и остановился у выхода в притвор – что-то властно повелевало ему не покидать храма.
Видя, что священник не следует за ней, графиня принуждена была вернуться.
- Отец мой! – в голосе ее сейчас слышалось голубиное воркование, а прекрасные темные глаза были полны скорбью. – Простите меня, отец, ибо я великая грешница!
Она упала на колени в дверях притвора - будто сломленный, подрубленный под корень цветок.
- Покайтесь, дочь моя, - отец Бернард подошел к молодой женщине и склонился, желая помочь ей подняться. – Ибо милосерд…
Он не договорил – графиня с неженской силой обхватила его руками и впилась алыми губами в его губы. Уста ее были сладки и нежны, и отец Бернард почувствовал слабость и дурноту; он силился оттолкнуть ее, силился прочесть молитву, но не мог вспомнить ни слова. А графиня тесно прижималась к нему, руки ее шарили по его сутане, и были они холодны как лед, и мягки, и искусны в ласках, и тело священника начало отзываться на эти ласки, и уд его окреп и отвердел. Отец Бернард вдруг увидел графиню Абигайль обнаженной, и кожа ее была, словно спелый персик, озлащена легким пушком, и груди ее были теми самыми ягнятами, которые воспевал премудрый Соломон, и живот ее был как чаша, и прекрасные волосы струились по плечам…
- Я люблю вас, святой отец, я хочу вас… Не дайте пропасть бедной грешнице! – долетали до него безумные слова.
«Матерь Божья, спаси и сохрани…» Приснодева на витраже вдруг взглянула на него с беспредельной нежностью, и лицо ее было светло и прекрасно красотой не земной, но небесной. Будто приподняло священника, он стряхнул с себя руки женщины и встал на ноги. И красное похотливое марево разом спало с его глаз.
- Кто ты? – спросил он, глядя на замершую у его ног графиню. Голос его был твердым – столь же твердым, каким был теперь его дух.
Внимательный слушатель мой, поверь, что невозможно даже описать мерзостное шипение, какое вырвалось из прекрасного рта той, что носила имя Абигайль де Фурнель – оно подобно было ядовитому шипу гадов, что скрываются в Бездне. И в шипе различил отец Бернард слово «Абраэль» - ибо, спрошенные прямо, демоны не могут не назваться.
- qui habitat in abscondito Excelsi in umbraculo Domini commorabitur *, - срывающимся голосом начал читать отец Бернард. Он был бледен как сама смерть, и только кажущиеся сейчас огромными глаза, синие, как лазурный плащ Пресвятой Богородицы, жили на его лице. Графиня корчилась на полу у ног священника, как придавленная каблуком гадина.
- super aspidem et basiliscum calcabis*… - и едва отец Бернард произнес это, на месте графини Абигайль предстало существо, до пояса подобное человеку, причем равно схожее с мужчиною и с женщиной. Ниже пояса же клубились безобразные черные щупальца. И существо корчилось и извивалось, и щупальца его, как плети со свистом рассекали воздух.
Отец Бернард вскрикнул от ужаса и осел на пол.
- Это будет твоей погибелью, священник, - прошипело существо, снова обретая облик красавицы графини. И бросилось к выходу.
Комментарий к 4. Истинный свет
* - (лат.)”Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится … на аспида и василиска наступишь” 90-й псалом Давида. Зачастую используется как молитва в опасной ситуации.
========== 5. Ночь ==========
Склонилось к западу солнце, уже почти скрывшись за холмом, и протянулись долгие тени от росших у собора святой Барбары могучих кленов, когда отец Бернард открыл глаза. Открыл он глаза оттого, что кто-то брызгал водой на его лицо, кто-то хлопал его по щекам, кто-то причитал, поскуливая жалобно, будто забытый под дождем щенок.
- Святой отец… очнитесь, отче! Господи, Матерь Божия… очнитесь, пожалуйста! – разобрал он, наконец, голос Лотты, дочери г-на Бокнера, лойденского бургомистра. Однако лицо склонившего над ним человека было острочертным лицом мастера Агниса, и было оно внимательным, но отнюдь не озабоченным – так смотрит мальчишка на муравьев в муравейнике, когда желает понять, куда они бегут и что тащат в крохотных лапках.
И, несмотря на это, отец Бернард сразу ощутил идущее от Агниса живое тепло и сделал даже движение навстречу ему. Словно предугадав это движение, Агнис что-то тихо сказал Лотте, которая тотчас же поднялась на ноги и вышла.
- Поднимайтесь, святой отец, - сказал затем мастер витражей и, обхватив священника за плечи, помог ему встать. Голова у отца Бернарда закружилась, и он почти привалился к плечу Агниса.
- Держитесь-ка за меня, - мастер был почти на полголовы выше отца Бернарда, и хотя вовсе не был здоровяком, все же казался ощутимо крепче худенького священника. Вдвоем они вышли в притвор и остановились у высокой двустворчатой двери.
