Это было как прекрасный пир, как чудесный подарок. Отец Бернард начал думать о просвещении, о школе для лойденских ребятишек – те из них, кого отцы и матери решали учить грамоте, вынуждены были пешком ходить в Гронинг, потому что единственный на весь Лойден учитель сбежал с женой булочника еще пять лет назад. Священник уже представлял себе, как будет вести детей к свету, как с помощью книг поможет им понять, сколь прекрасно Божье творение, как вложит в их головки идеалы добра, красоты… любви. Дети, они ведь как то расплавленное стекло, из которого Агнис Пир делает витражи, из которого мастерит затейливые фигурки. Ало-огненный феникс представился отцу Бернарду – с раскрытым клювом и широко распахнутыми крыльями.

Стекло плавится, пока горячо. До сих пор отец Бернард был, как те несчастные, затянутые патиной грязи витражи, которым искусный мастер возвращает блеск и красоту. Красоту… Будто наяву, отец Бернард увидел Агниса со стеклодувной трубкой у огнедышащей печи, и вновь залюбовался его движениями, игрой пламени на вдохновенном острочертном лице.

Агнис расплавил меня, подумал священник, превратил в стекольную массу… и от этого хорошо и больно. Больно, ибо все болести мира стали ощущаться стократ сильнее, оставаясь как примеси остаются в расплавленном стекле. И порой отец Бернард проливал слезы в исповедальне вместе с кающимся, которого увещевал так ласково и со столь неподдельным сочувствием, что даже грубый сукновал или трубочист утирал глаза и шумно сморкался в рукав, и уходил после исповеди с душою очищенной, и произносил слова молитвы с теплою почти детской верой.

Взглянув в окно, отец Бернард остановил взор на серых неприветливых тучах, обычных для Лойдена в любую пору года. Ведь сейчас май, с мукой в душе подумал отец Бернард. Ведь в мае… в мае должно веселиться, природа цветет и славит Творца, оmnia sol temperat, purus et subtilis - солнце согревает все, чистое и ласковое. Что же случилось с городом, в который не заглядывает солнце?

Священнику показалось, что он слышит нечто, схожее с пением свирели или пастушьего рожка – но совсем далеким, почти призрачным, не громче комариного писка.

Ты, верно, догадался, слушатель, что отец Бернард недолго сидел за книгами – внутреннее беспокойство погнало его прочь из книгохранилища. Он вышел на балюстраду, спустился к подножию холма – и понял, что музыка ему не причудилась, она действительно стала слышнее, и вплелся в нее слегка хриплый, как голос простуженного по весне скворца, и чуть фальшивящий голос скрипки, и бубуханье большого барабана, и отвратительный скрип роммель-пота.

И пройдя еще немного, увидел отец Бернард, что на том самом месте, где казнили дезертира и где столб вместе со своей жертвой, плакальщицей и палачом был объят губительным пламенем, сейчас возвышается другой столб. И на нем также закреплено колесо. Однако, подойдя ближе, священник вдруг понял, что это вовсе не колесо, а что-то вроде майского венка, только без обычных длинных лент.

Никогда прежде на его памяти в Лойдене не праздновался День Майских Короля и Королевы, да и сейчас праздновать его уже поздно, подумал священник - май подходит к концу. Но пляшущие и веселящиеся вокруг шеста дети и молодежь даже не думали об этом – они танцевали, смеялись и вовсю плясали под серебряный рожок, на котором играл Агнис Пир. Помогавшие ему музыканты то и дело оставляли свои орудия и тоже пускались в пляс.

- Эй, а теперь выберем майского короля! – услышал отец Бернард среди топота и смеха задорный голос. И подошел к самому шесту. Музыка смолкла, и танцующие разом остановились, будто испугавшись. Отец Бернард со внутренней болью почувствовал, что вторгся на чужую землю, что ему нет и не может быть места на этом веселом празднике.

В этот миг тучи разошлись, и в просвет хлынули солнечные лучи, ликующие, разящие как стрелы, которые мечут в готовый сдаться город.

- Молитвы нашего святого отца вернули солнце! – весело воскликнул Агнис. Священник не успел ничего возразить, как мастер витражей протянул ему венок, сплетенный из душистых трав, благоухающий любистком и мятой.

Ты удивишься, слушатель мой, но отцу Бернарду даже не пришла в голову мысль обличить эту традицию поганых язычников. Ему вдруг стало весело, необычайно весело, словно благодатное солнце осветило самую его душу. И когда Агнис снова заиграл на рожке, отец Бернард взял венок обеими руками, и обеими же руками водрузил его на рыжеволосую голову – так бережно и благоговейно, словно короновал настоящего короля.

На мгновение все замерли, а затем раздались приветственные клики:

- Да здравствует Майский Король! Виват, король!

- Избери себе королеву! – кричал сын башмачника, тихий забитый парнишка – повивальная бабка при рождении вывернула малышу ногу, и он на всю жизнь остался хромым. Но сейчас он вовсю колотил в большой барабан и радовался не менее других.

- Ну что ж… - Агнис окинул взглядом всех. Отцу Бернарду показалось, что разноцветные глаза рыжего мастера задержались на нем долее, нежели была в том надобность. Но Агнис быстро отвел взгляд и подошел к зардевшейся Лотте.

- Королева, виват Майской Королеве! – закричала молодежь, когда Агнис надел ей на голову венок.

Священником овладело странное чувство томительной тоски. Однажды ему уже пришлось бороться с низким вожделением, забравшимся в его мысли и мечтания – он будто наяву увидел Агниса нагим, с разметавшимися по плечам огненно-рыжим прядям, увидел игру пламени на его белой коже, видел его орган, поднявший алую огненную головку, видел изящество движений Агниса, стройность и гибкость всего худого подвижного тела, столь же сильного, как и огонь. Изыди, смертельный искус! Отец Бернард прибег тогда ко флагеллуму, который оставил на его спине кровавые раны, и боль физическая заглушала боль душевную – недоступно… не дозволено, грешно.

И сейчас он почти завидовал… И не знал, кому завидовал более. Рыжему мастеру витражных дел, который мог столь свободно радоваться жизни, который видел ее красоту и дарил ее другим щедро, как огонь дарит свое тепло – или той, которую мастер выбрал. В смятении от последней мысли, отец Бернард повернулся и, не сказав ни слова, почти бегом устремился прочь.

Когда он прибежал к собору, тот почти испугал его своими мертвенно-серыми стенами, бледными, будто лицо трупа. Неужели это храм Божий, неужели эти паучьи лапы контрафорсов поддерживают стены дома Господня? Священник вбежал в притвор и остановился как вкопанный. Начавшее спускаться к западу солнце, разъевшее серые тучи, как кислота разъедает металл, обтекало бледные стены и ярко освещало витражи. И в душу священника снизошел мир.

Вспомнился один бродячий проповедник, слышанный еще в пору ученичества – тот лукавый проповедник говорил, что витражи искажают свет Божий. Ложь! Они лишь показывают людям красоту мира Господня, очищая их души.

Как Агнису удается так быстро восстанавливать их, подумал отец Бернард – ведь труд этот столь кропотлив и требует неустанного внимания. На исповеди один из его подручных вдруг разразился целой филиппикой – весьма, правда, сбивчивой и отнюдь не отличающейся красотой слога: Агнис-мастер, говорил подручный, колдун и чародей, ибо иначе как мог бы он разогреть стекло так, что там расходился золотой порошок, и почти без мехов, «заклинатель огня он, что ли?» И что Агнис все ночи сидит в мастерской, ночует там, и столь быстро у него получается работать, иной раз за ночь он может очистить целый высокий витраж – «не иначе, святой отец, бесы ему служат». Отец Бернард постарался вразумить парня, сказав, что ревность и зависть есть чувства греховные и пагубные для души, и, увлекшись и расчувствовавшись, заговорил, волнуясь, о красоте и Божьем даре, которым вне сомнения, обладает Агнис, и что Петеру, подручному, надлежит постараться перенять елико возможно, сие мастерство, а не клеветать злоречиво на своего мастера. Пристыженный парень покаялся и в качестве епитимьи должен был прочесть пятнадцать раз «Верую».

Сейчас отец Бернард подумал, что нужно было бы просто привести парня в храм, когда яркое солнце освещает витражи. Как сегодня.