- Уйти? – со страхом вскрикнула Лотта. Мастер витражей кивнул.

- Нет… - она отчаянно замотала головой, - нет, нет, нет. Ты не можешь вот так все оставить. Господи, Агнис, разве ты не видишь, что я - как тот витраж, которому ты вернул его краски! Я живу, я дышу, я смеюсь только благодаря тебе, а ты собрался уйти! Я…

Она положила руки на плечи мастера и с усилием повернула его, заставляя смотреть на себя.

- Тебе нужен не я, - Агнис осторожно снял руки девушки и слегка сжал ее запястья. – Тебе нужен только мой огонь.

- Тогда дай мне твой огонь, мастер Агнис, - хрипло выдохнула Лотта…

Только равнодушная ночь видела, как руки рыжего мастера избавили девушку от платья, как он сам будто по волшебству тоже оказался нагим, как его губы изучали лицо и тело Лотты, которая изгибалась и постанывала, чувствуя, как пальцы Агниса проникают в ее тайное местечко, хозяйничают там с бесстыдством огоньков пламени, занимающихся из непотушенного вовремя уголька. И Лотта стонала, будто пела, приветствуя разливающийся по ее жилам огненный ток; огненный ток превратил невинную девушку в вакханку – не стыдясь ничего, она возвращала Агнису жаркие ласки, целовала его лицо, шею, ключицы, шаловливым язычком проходилась по соскам и спускалась к средоточию мужской силы, которое восставало под ее губами. И когда Агнис, опрокинув ее навзничь, одним сильным движением ворвался в ее девственность – из горла Лотты вырвался короткий вскрик. Вспыхнула солома, занялась, побежали огонечки – вовсю побежал огненный ток по жилам, и билась между телами страсть, острая и жгучая, как сам огонь, когда Агнис двигался в теле девушки, резко и сильно, будто испытывая ее, пробуя, как пробуют жар в стеклодувной печи. Горяч жар, жгуч и яростен, течет живой огонь от тела к телу, от мужчины к юной женщине и распускается в ее недрах огненным жгучим цветком.

До утра, до первых петушиных криков не разомкнули они объятий - и лишь когда чуть засветлел край неба, когда где-то там, на востоке из лона ночи начало выкатываться рожденное в муках солнце, утомленная, насытившаяся Лотта уснула. И во сне ее теперь не было ничего детского – это был сон едва родившейся на свет женщины.

Лотта спала крепко и потому не слышала, как зашелестели черные крылья, как Агнис осторожно, чтобы не разбудить ее, привстал и долго говорил о чем-то с обладателем черных крыльев – говорили они на языке, непонятном ни одному из смертных, но видно было, что Агниса этот разговор поверг едва ли не в бешенство.

Он лежал потом без сна, закинув руки за голову и устремив взор в светлеющее небо. Когда Лотта проснулась, он не сказал ей ни слова, просто взял за руку и повел в город, где они расстались у дома бургомистра. Старая служанка Катрин спала неслышным старческим сном, и Лотта счастливо проскользнула мимо нее. За завтраком же Катрин была свято убеждена, что юная хозяйка проспала всю ночь в своей постели, и именно это она сказала вернувшемуся лишь засветло бургомистру.

А поутру, когда солнце уже поднялось над холмами, весь Лойден узнал, что прибывший трибунал святой инквизиции во главе с преподобным Алонзо Крумпом, известным как бич Господень и гроза еретиков, нечестивцев и чернокнижников, повелел взять под стражу священника собора святой Барбары отца Бернарда.

***

И на следующий день в большом зале ратуши Лойдена состоялся суд. Мессир Алонзо, в своей белой рясе и черной пелерине, восседал посередине в узком кресле с высокой спинкой, сам столь же прямой и неподвижный как эта спинка. Рядом с ним сидел настоятель собора святой Барбары, и взгляды, которые он бросал на арестованного, говорили скорее о недовольстве нарушением собственного спокойствия, нежели о пастырском гневе и стыде за преступившего закон служителя церкви.

Отец Бернард, с которого сняли сутану, казался совсем мальчишкой в одних портах и нижней рубахе. Но держался он спокойно и твердо.

Спрошенный, вел ли он разговоры, в которых хулил бы правосудие святой инквизиции и вступался за осужденного колдуна, он отвечал, что говорил лишь о милосердии Господнем. На это глава трибунала коротко кивнул, и писец отметил что-то в своих бумагах.

Спрошенный, был ли он на нечестивом празднестве, он отвечал, что ни на каком нечестивом празднестве не был. На что секретарь, повинуясь кивку главы трибунала, зачитал показания, в которых свидетель утверждал, что отец Бернард собственноручно короновал венком мастера витражей Агниса Пира, тем самым нанеся неслыханное оскорбление его величеству императору и поправ установленный Господом миропорядок.

Священник отвечал, что о празднике Майских Короля и Королевы знают все и давно, и что в веселье нет ничего дурного, ибо напротив, уныние есть смертный грех против Господа.

Тогда секретарь, взглянув на мессира Алонзо, сказал, что графиня Абигайль де Фурнель, почтенная вдова графа де Фурнеля, особа благочестивая и набожная, обвиняет священника собора святой Барбары в гнусных домогательствах, в склонении ко греховному плотскому сношению.

«Означенный Бернард, коего язык не поворачивается именовать служителем Матери нашей Церкви, обнажившись передо мною гнусно, склонял меня к ласкам поистине богомерзким…» - читал секретарь.

- Ложь! – воскликнул отец Бернард и рванулся было, но стражники натянули цепи, которыми были скованы его руки. – Ложь воистину богомерзкая, ибо изречена демоном!

- Есть ли предел коварству сатанинскому, - тихо и устало проговорил мессир Алонзо, не обращаясь ни к кому отдельно. – Сказано, что в последние времена и сатана примет облик ангела света.

Отец Бернард слушал главу трибунала с просветлевшим лицом. Мессир Алонзо был славен своей проницательностью и умением прозревать лицо врага рода человеческого в самом невинном лике, и священник сейчас всем собой поверил в правдивость этой молвы.

- Поистине, те времена уж наступили, если служитель церкви оказывается повинен во столь тяжких деяниях, - продолжил мессир Алонзо. И отец Бернард на мгновение прикрыл глаза.

- Поистине последние времена пришли, если в суде святой инквизиции принимается на веру слово демона, который, будучи спрошен об имени, принимает свой истинный мерзостный облик! – твердо проговорил отец Бернард. Он начал рассказывать о том, что произошло в соборе между ним и графиней, но видел, что глаза всех присутствующих будто задернуты темными шторами, что они не видят его, но видят лишь то, что видеть хотят, и не слышат его слов.

- Пригласите господина Бокнера, - молвил секретарь старшему стражнику. Тот послушно кивнул и выбежал было, но тотчас вернулся с видом крайне растерянным. А за ним ворвалось двое стражей, стоявших снаружи ратуши, и вместе с ними ворвался вопль такой силы, что даже невозмутимый мессир Алонзо поднялся со своего места.

- Господин Бокнер… - мычал один из стражников, вращая глазами как ярмарочная кукла.

- Господин Бокнер сгорел! – выпалил второй.

Комментарий к 5. Ночь

* - по женской линии

========== 6. Бог огня ==========

Ну что ж, внимательный слушатель мой, история моя - как солнце, что перевалило зенит и плывет по дну небесной чаши к западу, клонится к своему закату. Немного, совсем немного терпения потребуется тебе, чтобы дождаться ее окончания.

Отец Бернард, про которого, казалось, разом забыли все, кроме его стражников, с недоумением прислушивался к рассказу – выходило, что г-н Бокнер уже направлялся ко входу в ратушу, когда его остановил мастер витражей. Он спросил бургомистра, был ли тот в Гронинге, когда там сжигали чародея.

Бургомистр ответил с пренебрежением, что был и что каждому доброму христианину должно хоть раз присутствовать при подобном зрелище. А лукавые лицемеры, жалеющие тех, кого осуждает святая инквизиция, сами достойны подобной казни.

- Тогда мастер Агнис сказал, что человеческое тело горит плохо, - торопливо рассказывал стражник, - в нем слишком много жира и воды. Оно для огня не создано. Именно оттого сжигаемые часто умирают от удушья и боли, прежде чем огонь до них добирается. Однако он, Агнис, поможет бургомистру, несмотря на то, что тот полон жира. И тут он швырнул что-то в бургомистра – словно у него в руках был камень или комок земли. Но в руках у этого рыжего ничего не было, Господом клянусь! И господин Бокнер тотчас вспыхнул, как сухой трут, и во мгновение ока обратился в угольки…