— Всех виноватят, окромя себя, — грубо и зло заключил смуглолицый, но поднявшийся было шум снова погасил. — Может, неправда?

— Неправда. Себя в первую голову виноватим. Коммунисты тоже люди, и большинство из них вроде вас: нигде толком не учились. Были ошибки, и немало. Да и голод так придавил… — Он заговорил о разрухе, о бесконечных очередях за осьмушкой суррогатного хлеба в Питере. — Неуж не слышали, до чего дело дошло? Ну вот хотя бы ты, — ткнул пальцем в смуглолицего, — сядь-ка на час в кресло Ленина. Сел? Теперь решай. Надо красноармейцев кормить, чтоб буржуев снова на мужичью шею не пустить, чтоб границы от всякой контры стеречь? Надо или нет?

— Известно, — неохотно отозвался тот.

— Ну, а рабочих надо кормить? Чтоб железо добывали, машины, плуги, да бороны, да гвозди делали. Опять же керосин, ситец, мыло — все из ихних рук получаем. Будешь их кормить или нет?

— Обязательно. Они трудяги, как и мы, — охотнее и бодрее отозвался смуглолицый.

— А детишкам, ради которых революцию делали, хорошую жизнь зачали строить, детишкам нужен хлеб?

— Ясно! — откликнулось сразу несколько голосов.

— А где этот хлеб взять? Ты заместо Ленина сел, ты и ответь, где взять сотни миллионов пудов хлеба, чтоб спасти от голодной гибели Советскую власть и трудовой народ. У богатея есть заначка, он с голодухи ноги не протянет. А народ… Денег в казне что зимой тепла в срубе. Призанять не у кого: буржуи из-за рубежа, кроме дули под нос, ничего нам не пожалуют. Давай думай. Да не засиживайся. Голодные детишки ревут. Голодные рабочие с заводов разбегаются. Голодные красноармейцы в атаку не идут. Думай и выкладывай.

Мужики уставились на смуглолицего с таким вниманием и нетерпением, словно от его ответа и впрямь зависела судьба России. Вожак сосал самокрутку и молчал — угрюмо, зло, трудно. Тут кто-то, невидимый, прокричал от порога:

— Значит, ты свой хлеб приел — за наш принялся? Свои портки сносил — с меня стягиваешь? Ло-о-овко придумали — на чужом горбу…

— Не зубоскаль, — резко оборвал Чижиков невидимого крикуна. — Твой же брат, крестьянин Поволжья, пух и мер с голодухи. Твой брат, рабочий Питера, Самары, Нижнего, Москвы, жил на осьмушке. Если тебе наплевать на них, на Россию и свой карман для тебя дороже всего, тогда мы не товарищи и Советская власть — не твоя.

— Да я на вашу эту власть…

— Власть совецка, молодецка… — затянул кто-то хмельным речитативом.

— Закрой зевало…

— …комиссару пуд, а мужику фунт…

— Ты сам кого хошь выпотрошишь…

Скоро Чижиков перестал улавливать смысл долетавших до него возгласов. Кто что кричал, кому что доказывал, с кем спорил или соглашался, — невозможно было понять в этом хаосе. По тому, как раскололись, расплылись голоса, как ожесточенно то там, то здесь вспыхивали и тут же гасли короткие перепалки, Чижиков угадал: настала критическая минута. Подался к смуглолицему, положил руку на его плечо.

— Чего молчишь?

— Башка от гордости закружилась. Шутка в деле, Ленина с меня изделал.

— Против Советской власти мужиков вести голова не закружилась, а правду им сказать духу не хватает?

— А ежели моя правда вовсе не та, какой тебе хочется?

— Значит, у нас разные правды…

Мужики стихли, ловили каждое слово.

— Может, и разные, а может, нет, — раздумчиво заговорил смуглолицый. — Но, видать, иного выходу и впрямь не было… Тут Ленина не за что судить. Потому он, как чуть полегчало с хлебом, разверстку сам же и отменил.

— Может, кто с таким мнением не согласный, выйди, — выскажись, — предложил Чижиков.

— Я вопросик имею, — тот же голос из угла. — Вот ты — председатель чека. Деньги тебе за то платят, обмундировку дают, обратно паек. А какой ты, к лешему, председатель, ежели Горячева и всех энтих прочих проглядел?

Вспыхнул было хохоток, но тут же погас. Чижиков не улыбнулся. Медленно встал, распрямил плечи.

— Хреновый председатель — это точно. Всю жизнь кузнечил, а тут чека. Не соглашался… А Дзержинский говорит: «Где же мы, товарищ Чижиков, найдем образованных и преданных рабочему классу и революции чекистов?» И верно. Где? Те, кто в офицерских академиях сидел, конечно, шибко Образованны, языки разные нерусские знают, обхождениям тонким обучены, зато на плечах у них погоны золотом шиты, усадьбы, да поместья, да фабрики у каждого. Я не закрываюсь тем только, что университетов не кончал, мне никакого снисхождения не надо. Взялся за гуж — не говори: не дюж…

Постоял, подождал, не скажет ли кто еще чего-нибудь, не дождался, сел. Смуглолицый подал свой кисет. Чижиков свернул самокрутку и опять заговорил:

— Теперь о главном, зачем приехал. С мятежом пора кончать. На носу — сев. Надо к нему готовиться, чтоб в будущую зиму не голодать. В губернию пришли регулярные войска. У вас было время подумать, разобраться, кто — свой, кто— чужой. Терпеть дальше такой хаос нельзя. Завтра начнется наступление на вашу волость. На Каменку станет наступать обстрелянная боевая кавалерийская часть. Отчаянные рубаки. У них и пулеметы, и пушки. Только что белополяков колотили… И вы и они — крестьяне, и вы и они — за Советскую власть. Так, за что вы станете воевать? За то, чтобы кулаки жирели, торговцы и прочие захребетники воротили лавки, мельницы, дома, а их благородия снова прогуливались в белых перчатках, да пороли мужиков, да кутили по заграницам на мужицкие деньги? Что такое белогвардейцы — после колчаковщины нечего вам рассказывать. Чего они хотят — вы тоже изведали на своей шкуре. — Подождал, не откликнется ли кто, не скажет ли желанное слово, не дождался. Погрустнел, посуровел и взглядом и голосом. — Подумайте, мужики. Пока еще не поздно, пока не запятнали себя невинной кровью, не стали по ту сторону фронта, пока еще мы не враги друг другу. Гляньте под ноги. С краю пропасти стоите. Остановитесь. Ради вас, ради ваших детей и жен прошу. Знаю, что вы своими мозолями себя кормите, оттого и приехал к вам и от имени губернского исполкома Советов рабочих и крестьянских депутатов, от имени губернского комитета большевиков, от имени Ленина прошу вас — одумайтесь! Вы сыновья России, простит ли вам она, если в такой час окажетесь среди ее врагов?..

Тяжелая, гнетущая тишина застыла в комнате. Беда подступила вплотную, крестьяне чувствовали ее дыхание и затаились, не зная, как поступить. Отчаянный губчекист: один, без охраны приперся. Видно, и впрямь кузнец, жалеет мужичью шкуру, спасает мужичьи головы. Смуглолицый уже совсем по- иному, с приязнью глянул на Чижикова. Тихо спросил:

— Чего предлагаешь?

— Оружие немедленно собрать и сдать. Списки повстанцев сжечь. Всем по домам — готовить плуги и бороны к весне. Офицеров, какие есть, арестовать и выдать чека. Кулаков, которые мятеж зачинали, тоже арестовать… Сами себя в пекло кинули, сами из него и вылезайте. Сегодня это еще возможно, завтра будет поздно.

Подавленно молчали мужики, опустив головы.

На рассвете из Каменки выехали четыре подводы, доверху нагруженные пиками, ружьями, ящиками с патронами. На одной подводе сидело трое связанных по рукам. Позади на небольшом расстоянии ехали Чижиков и Сатюков. Лицо у Чижикова серое, в провалах небритых щек — синева, ввалившиеся глаза прищурены. Глубоко и жадно вдыхал он вкусный холодный воздух раннего мартовского утра. Вот он вздрогнул, вскинул голову и замер на миг, пораженный еле уловимым тонким и острым запахом вставшей у порога весны.

— Как тебя понять? Ка-ак понять?! — кричал Аггеевский, бегая по кабинету и взглядывая поочередно то на Чижикова, то на Новодворова и Водикова, сидевших с краю огромного стола под красной скатертью. — Ты что, совсем тронулся? Или, может быть… — с разбегу остановился перед Чижиковым, впился в него горячечным взглядом из-под бинтов (осколок гранаты пробил ухо и содрал кожу с виска, когда выбивали мятежников из Шарпинска). — Нет, это черт знает что. Они растерзали Пикина, убили зверски секретаря Северского горукома Шварцмана, повесили Гирина… Они замучили тысячи наших лучших товарищей по партии, а ты, ты… Я полагал прежде, что ты заблуждаешься, чего-то недопонимаешь от неопытности, от недостаточной грамотности, но теперь… теперь… я считаю, что ты просто-напросто…