В Каменской волости третью неделю хозяйничало кулачье. Коммунисты и советские работники успели уйти оттуда за день до начала мятежа. Правда, близкая к Северску Каменка оказалась отрезанной от главных очагов восстания и вела себя пока сравнительно смирно: за пределы своей волости каменские мятежники не совались. Но добывали оружие, стягивали к себе объявившихся белогвардейцев и могли не сегодня-завтра принять участие в нападении на Северск.

Вчера Чижиков еле вымолил у Новодворова разрешение на свой рискованный эксперимент. Председателю губисполкома нравилась чижиковская затея, но риск был слишком очевиден и велик, и Новодворов долго не соглашался, сердился и уступил только после долгого, изнурительного спора. И вот Сатюков зазвал земляков в губчека.

— Ты только вот что уразумей, Артемыч, — сказал самый старший из трех, — мы не колдуны, не ворожеи. От беды не зарекаемся. Всяко может статься. Может, и оборонить тя не смогем. Так что на бога надейся, а сам не плошай. И вот ишо что: нас-то оставь-ко тут заложниками, чтоб в случае промашки, значит, расстрелять…

— После драки, отец, кулаками не машут.

— Это так. И все же. У нас полдеревни родни, чай не дадут загинуть, значит, оборонят тебя.

— Вы что, сами на себя не надеетесь?

— А хоть бы и так, — за всех ответил старший. — Не всегда человек волен делать то, чего пожелает. Ин раз все насупротив своей воли получается. А так-то и тебе покойней, и нам страшней.

— Не дело, отец. Если наша затея провалится, что толку с того, что вас потом расстреляют? Кому легче?

— Оно так… никому, — согласился крестьянин, — а все ж таки…

— Нет, отец. Вы нужнее там, а не здесь. Вам я верю. Это главное. Если с умом, не спеша да с оглядкой все сделаете — получится как надо. На том и разойдемся. Возвращайтесь в Каменку. Оповещайте самых крепких, авторитетных, но трудящихся мужиков, не захребетников. Человек с десяток. Говоришь, командиром у вас тоже середняк? И его зовите. Соберемся у тебя, отец. Ты же на отшибе, и изба позволяет. Мы приедем с Сатюковым вдвоем. Ни охраны, ни пулеметов. Тут я целиком на вас полагаюсь. Ну а как дальше пойдет — посмотрим. Столковались?

Крестьяне согласно закивали.

— Тогда до встречи. Завтра часов в восемь вечера ждите.

Пожал каждому руку, проводил до порога, вернулся, подсел к Сатюкову.

— Что скажешь, Тимофей?

— Шибко рискованно, конечно. За этих ручаюсь, с мальства вместе, не продадут. Так ведь их заодно с нами могут…

— Могут.

— Рисковый ты, Гордей Артемыч. Ну, угодим кулачью в лапы, как Пикин?.. Не пячусь. Вперед пятками не хаживал. Обратно же думаю: на то и чека — врагов карать, споткнувшимся пособлять, на верный путь выводить. И так и эдак кумекаю, но одно выходит — не миновать. Кулака, конечно, надо бить. А мужика — спасать. Он теперича на все готов, лишь бы из белой удавки выскочить. Надо подмогнуть ему. Совецка власть не поможет — кто ж тогда…

Их встретили верховые версты за три от Каменки, в логу. Сразу свернули с большака и петляли по лесным дорогам до тех пор, пока не оказались у ворот, подле которых стоял старый крестьянин, тот самый, что вчера предлагал себя в заложники. Он был с берданкой в руке. На крыльце тоже маячил мужик с винтовкой.

Изба была полнехонька. Сидели на скамьях, на подоконниках, прямо на полу. Окна плотно занавешены каким-то цветным рядном. На столе нервно помигивала тусклая семилинейная лампа.

На чижиковское «добрый вечер» откликнулись вразнобой, глуховатыми голосами, потеснились, пропустили его вперед к столу. Там, дымя папиросой, сидел круглолицый крестьянин с восточной смуглостью кожи и узкими глазами. «Это и есть местный командир», — решил Чижиков, присаживаясь рядом. Взгляды их встретились, погнули-погнули друг дружку и разошлись. «Хитер, самолюбив и смел», — заключил Чижиков. Не спеша вынул из кармана и положил перед собой кисет, несколько листочков курительной бумаги, спички. Долго и тщательно скручивал папироску, прикурил от горящей лампы. Пустил ноздрями густую струю дыма. Десятки взглядов прилипли к нему. Приценивались, негодовали, злились, любопытствовали, насмехались. «Пора», — решил Чижиков. Отодвинул на край стола лампешку, поудобнее расставил локти, уперся ими в столешницу, прокашлялся.

— Представляться не буду: знаете, кто я. Зачем приехал? Догадываетесь. Мы не девки на посиделках. Потому никаких подмигиваний, покашливаний и прочей чепухи. Говорить все, что наболело. Напрямки и начистоту. Вопросы задавать любые. Спорить, пока духу хватит либо пока не надоест. Могу сидеть хоть до завтрашнего вечера. Не возражаете против такой программы?

— Согласны, — за всех ответил смуглолицый.

— Тогда слушайте. Вчера мы арестовали начальника особого и пропагандистского отделов главного штаба мятежников бывшего белогвардейского офицера Горячева. Это — один из самых ярых закоперщиков мятежа. Сын кулака-антисоветчика. Служил и у Деникина, и у Колчака. По подложным документам устроился в наш губпродком. Недавно, вы слышали верно, был расстрелян горячевский приближенный, бывший колчаковский каратель Карпов-Доливо, который под видом начальника продотряда особого назначения бесчинствовал в деревнях. Будет расстрелян и еще один бывший начальник продотряда, тоже в прошлом белый офицер, Обабков. Видите, какой букет? Что они вытворяли — сами знаете. Теперь и дураку ясно, зачем этим сволочам надо было ярить мужика, издеваться над ним. Видали, как ловко обвели вас вокруг пальца кулаки да золотопогонники?..

Мужики не шевелились, не курили, сидели как закаменелые, ели глазами Чижикова и молчали, и в избе от того тяжелого молчания становилось тесней и жарче. Чижиков расстегнул воротник френча, смахнул ладонью соленую росу со лба, чуть понизил голос. Он рассказал о том, как эсеры готовили мятеж в Западной Сибири и других районах страны, о Кронштадте и антоновщине, о десятом партийном съезде и ленинской оценке происшедшего в Северской губернии, об отмене продовольственной разверстки, о зверствах восставших кулаков и белогвардейцев.

— Может, я что-то утаил от вас? Сказал неправду? Сфальшивил? Говорите сразу.

— Пока навроде нет, — снова за всех ответил смуглолицый.

— Тогда ответьте мне: на кого навострили свои пики? С кем надумали воевать? За какие шиши?

— Известно, — тут же опять откликнулся смуглолицый. — С вами. С коммунистами. Мы не супротив Советской власти, но коммунистов нам боле не надо.

— Советская власть без коммунистов, — неожиданно встрял в разговор Сатюков, — все одно что телега без колес. Могешь запрячь в ее, могешь сам усестись. Только иде сядешь, там и слезешь.

— Верно, — необыкновенно обрадовался этому вмешательству Чижиков. — Советская власть — государственная форма диктатуры пролетариата.

— Опять про свою дихтатуру.

— Никак не надиктатурился…

— Ты бы попонятней, попроще…

— Проще-то они давно разучились. Им бы только мужику мозги…

— Сладки песни поет, а послушаешь — слезы каплют…

— Отменили разверстку, когда выгребать боле нечего стало…

Все злее становились выкрики.

Минуту назад Чижикову казалось, что он поколебал, повернул в нужную сторону мужиков, а те и с места не сшелохнулись. Почувствовал прилив раздражения, с трудом одолел его. Потянулся к кисету. Перехватил насмешливый, дерзкий взгляд смуглолицего, будто на ежа сел, разом выпрямился, затвердел лицом. Смуглолицый властно прихлопнул ладонью по столу, повел по сторонам режущим взглядом, подмял, заглушил голоса. Резко повернулся к Чижикову, а заговорил неожиданно спокойно и негромко:

— Значит, Горячев и эти двое, с рыбьим да с грибным прозваньем, галились над крестьянином? Это ты теперича признаешь, а до восстания пошто не признавал? Ране-то вы иде были, справедливые комиссары? Сам-от иде-ко был? Может, не ведал про то, не знал?..

— Знал, — угрюмо вставил Чижиков.

— Знал и молчал?..

— А может, и потакал?..

— Ишь, добренькие стали, когда припекло…