— Ух, какой шустрый, ничего, побереги силы, ещё пригодятся.

На площадку вышли Дрон и Жека, а соседка даже не выглянула. Меня избили, как только мы оказались во дворе интерната. Я валялся на асфальте, а меня мутузили ногами, сломали нос.

*

Примерно через неделю после побега со мной сделали то же самое, что и со Славкой в тот раз, когда я всё узнал. Мало того, меня ещё сильно избили. Лёжа на ледяном кафеле, потому что даже сидеть было невыносимо больно, и замерзая под струями холодной воды, я отчаянно хотел, чтобы обо мне забыли. Сознание мутилось, я проваливался в мягкое, обволакивающее ничто. Я надеялся, что если провалюсь полностью, то не надо будет больше приходить в себя, не надо будет жить, бороться и страдать. Я хотел умереть, но смерть меня обманула. В бессознательном состоянии меня принесли и положили на кровать те же, кто избил. Они испугались, что я действительно умру, они были не готовы убивать. Думаю, они боялись того, что с ними сделает Антонина, если кто-то в интернате умрёт и это выйдет наружу. Уж лучше самим сразу наложить на себя руки. Поэтому я остался жив.

Первую неделю я ничего не ел, знал, чего мне это будет стоить. Славка поил меня ненавистным молоком. Но в туалет сходить пришлось. Такой резкой боли я ещё никогда не испытывал. Даже моча была с кровью. Через две недели я стал таким худым и дохлым, что еле держался на ногах — кожа да кости. С тех пор у меня периодически болел живот. Наверно, мне что-то отбили. Я так и не смог начать питаться нормально, а мясо перестал есть совсем, от него случались спазмы и жутко болел живот. Даже поправившись, я выглядел более худым, чем остальные ребята. Из-за того, что мало ел, меня всё время мучил голод, он присутствовал как постоянное фоновое состояние, от него мутило и кружилась голова, но я всё равно намеревался сбежать — и сбежал.

Я пошёл в милицию, наивно полагая, что там меня защитят, если всё узнают.

— Ты откуда такой? — спросил толстый добродушно улыбающийся дядька на проходной.

— Из шестой школы.

На этом спасение закончилось. Он позвонил, что-то тихо сказал, а потом, всё так же улыбаясь, предложил посидеть рядом с ним и подождать. Участок был в паре кварталов от интерната, поэтому не прошло и десяти минут, как за мной пришли.

— Что же вы детей своих теряете, совсем за ними не следите?

В ответ ему промолчали.

Я стоял перед Антониной в кабинете.

— Сходите за прыгалками… Раздеть… На живот… Бить по ногам, чтобы знал, как бегать.

Но били не только по ногам. У меня до сих пор на спине видны шрамы. Особенно когда загорю. Затем, холодно и равнодушно глядя мне в глаза, она произнесла: «Ещё раз убежишь — ноги переломаю». И это была не просто угроза, она сообщала, что меня ждёт.

Так началась зима, самая бесконечная зима в моей жизни. Мы по-прежнему обслуживали сексотов Антонины. С каждым разом делать это становилось всё невыносимее. От вида их членов меня стало выворачивать наизнанку. Стоило вспомнить сперму, её специфический запах и вкус, как тошнота подкатывала к горлу, и я не мог ни есть, ни пить. Я вздрагивал от любых прикосновений. Даже Славка стал невыносим. Хоть я и чувствовал к нему что-то похожее на дружбу. Мы оба были несчастны, оба страдали. Но только насилие и одинаковая участь объединяли нас. Всё остальное ушло на задний план. Мы были рабами, и я знал, что мне не остаётся ничего, кроме как вырваться или умереть. Я ждал случая, я планировал сотни и тысячи вариантов побега. И все они были без цели. Мне не к кому было убегать, но для меня всё сводилось уже к самой возможности вырваться из того тошнотворного кошмара, в котором я оказался.

Одиночество, люди чужие,

Им отрада страданье моё.

Одиночество, я на пределе.

Безысходность… Нажмите курок.

Я проснусь в беспроглядную тьму.

Как звенят ледяные решётки.

И кровати белёсая кромка…

Беспросветность… я знаю в лицо.

В конце зимы я предпринял очередную попытку, глупую и бессмысленную. Я понимал, что если не попытаюсь, то не смогу выносить всё это дальше. Убью себя. Сбегу навсегда.

В тот день на уроке физкультуры мы ехали на лыжах вдоль реки. Сначала я сделал вид, что у меня слетело крепление и я его поправляю. Подождал, пока все проедут, отстал и в отчаянном рывке, прячась за росшими вдоль берега голыми кустами и камышами, махнул по льду через реку. Меня догнал физрук, по следам. Врезал по спине палкой. Я упал. Он возвышался надо мной. Мне показалось, что сейчас он меня убьёт. И от мысли, что на этом всё кончится, неведомая ранее волна облегчения прокатилась по телу, и я разрыдался. Он поднял меня за шкирку, встряхнул.

— И не думай об этом.

Я не мог понять, как он догадался, я был раздавлен. И словно отвечая на мой вопрос, он сказал:

— Я видел такой взгляд, взгляд труса.

Мы вернулись, и меня сразу привели к Антонине.

— На колени.

Я встал перед ней на колени. Она ударила носком сапога прямо в солнечное сплетение. Меня чуть не вырвало. Я скорчился на полу.

— Сделайте так, чтобы он больше не смог бегать.

Ногами мне выбили коленные суставы.

Колени опухли и болели. Около месяца я не мог ходить, даже в туалет. Меня на руках относил Славка. Мысли приносить горшок в спальню у нас даже не возникло. Это было равносильно самоубийству. Он держал меня, пока я снимал трусы. Над нами смеялись, по-всякому обзывали, но нам было на всех наплевать. Мы забыли, что такое гордость и унижение. Мы навсегда лишились стыда и стеснительности. Существовали тела, в которых мы жили. Тела, с которыми в любой момент могли сделать всё, что угодно. Мы приняли всё: и грязь, и насилие. Прежних нас не осталось. Мы превратились в создания, которые пытались хоть как-то остаться в живых. Славка осторожно сажал меня на горшок, а затем держал на руках, пока я кусками газеты подтирал задницу. Относил назад. Потом шёл выносить и мыть горшок. Так же он носил меня в душ. Мы срастались и, уже не таясь, спали вместе. Никто с нами не общался и не садился за одним столом в столовой.

Утром Славка уходил на уроки, а я лежал целыми днями и смотрел в квадратики сетки над головой. К горлу постоянно подкатывали слёзы. Нервы ни на что не годились. Тогда я начинал шевелить пальцами ног. Пытался подтянуть, согнуть колени, но если сгибал ногу слишком сильно, то сустав выскакивал куда-то вбок, больно и противно. Так же неприятно было вставлять его на место. Мыслей не было. Кроме одной: «Бежать!» Через два месяца я стал потихоньку ковылять сам. Усиленно занялся физкультурой. Всё время делал упражнения, развивая мышцы и выносливость. Славка подсаживал меня на турник, и я подтягивался. К лету я с лёгкостью подтягивался на скорости больше десяти раз, и это на одной задержке дыхания. Потом кружилась голова, но несильно. Однажды это заметил физрук, и когда Славка спустил меня на землю, потому что спрыгивать было ещё больно, он подошёл и сказал: «Молодец, Сашка». Я сразу напрягся и опустил голову.

— К чему-то готовишься?

— Нет, я просто. Ноги болят, так хоть с руками позаниматься.