– Лили спасётся, – шептали его губы, патетический характер его слов выражал трагический и виновный тон, – нестрашна будет её зима… Вновь будут волноваться ветры… Тебя, нуждающуюся в друзьях, заставляют страдать… Ужасна зависть в любви… Зависть, как разбойница, породила ревность… Тяжбы твои ужасны.
Здесь уместно обратиться к культу отрубленной головы, столь широкораспространённому в древней Европе. Саки хранили их, как величайшую драгоценность, не соглашаясь уступить эти черепа ни за какое вознаграждение. У них есть множество упоминаний об обычае отрубать голову у поверженного врага: не сделавший этого покрывал себя позором. В стенах жилищ имелись даже специальные ниши для хранения черепов. Связывали черепа с представлением о «жизненной силе», с исчезновением, которой «телесная жизнь» человека прерывалась. Средоточием жизни считалась голова и только отделив её от туловища, можно было надеяться иметь её и владеть ею, как собственной. Иными словами, душа – «жизненная сила», в отличие от души – «тень», души – «образ» и души – «дыхание», мыслилась вечной, причём смысловое значение «душа» нельзя понимать буквально.
Близко от Алорка, так звали Великого Писаря, находился бдительный и внимательный друг и он не чувствовал себя одиноким. Череп Лолы лежал на столе рядом с футляром для писчих бумаг, прямо перед ним. Проникшись настроением торжественности, он утратил ощущение связи с видимым и слышимым миром. Этот мир казался ему бесконечным и в нём не было ни людей, ни их жилищ. Вселенная казалась ему первозданной загадкой мрака, а сам он единственный безмолвный вопрошатель его извечной тайны. Поглощённый мыслями, вызванными настроением, он не замечал, как шло время.
В дверном проёме он увидел женскую фигуру. Он мог поклясться, что раньше этой фигуры там не было. Мрак поглощал её или, что более вероятно, проявлял её из себя так, что можно было ясно различить формы женского тела. Алорк был единственным, кто мог привлечь к себе её женский взор и пробудить в ней радость и воспоминание о нём у неё. Он подвергал себя такой участи, какую испытывал, когда Лола возвращалась к нему в женщине живой. Он проявлял необычную любовь и счёл бы за нарушение закона быть разлучённым с ней не только тут в жилище, но и за чертогом вечности. И то был не траур человека, а был вечный праздник Эри Тейи – куда на ночь скрывалось солнце. По своей преданности был он для неё почти супругом и стал им по оказанному ей благодеянию к «жизненной её силе»: был тем, кем был всегда – мужчиной. Бурный поток «слезы» был открыт для неё во всех его военных переездах, ведь её «жизненная сила», таилась многие годы во мраке скромного жилища – его мешка. Поэтому его заслуга перед ней, тем была велика, что он возвращал близким ей женщинам жизнь её самой. О, если бы он мог найти такого Бога или такую Богиню, способных отвратить от неё несчастье смерти. Доблесть мужчины требовала, чтобы жизнь была возвращена погибшей женщине-воительницы, и его доблесть была высокого положения в нём. Его убеждение было таково: он считал необходимым восстановить в правах ту, которую любил в своём воображении. Он полагал, что над Лолой, в которой царит насилие, и над которой он не имел никакой власти правосудие отсутствует. Поэтому он и пришёл однажды к убеждению, что для него самое место там, куда на ночь скрывается солнце. Он не сомневался в том, что справедливость, если ей суждено быть восстановленной, сама возвратит ему Лилит вместе с собой.
Женская фигура в дверях не двигалась. Алорк поднялся и подошёл ближе. Живое тело ярче выразилось от поднесённой лампы, вглядевшись в лицо старик увидел Лолу. Он вздрогнул и отшатнулся с чувством страдания, затем к лицу её он поднёс лампу. За вспышками пламени возникло лицо той, которую он любил и которую помнил, за живым лицом которой проступала непроглядная чернота. Он вглядывался, пока женщина не возникла перед ним с ещё большей отчётливостью. Она, как будто придвинулась к нему ближе.
– Лилит! – воскликнули его уста. – Ты вернулась!
Алорк отвёл взгляд от проявившейся во тьме Лилит и уставился на круглый череп её жизненности. Он будто убеждался в отсутствии в нём жизненной силы, он был охвачен знакомым ему чувством. Это был не страх, а скорее ощущение её рядом живой и ощущение отсутствия её мёртвой в черепе. Лола продолжала лелеять надеждой и не нуждалась ни в чём, кроме плоти своего тела.
– Ты у меня в крови, – сказал он Лоле, – и это чувство не изживает во мне уже четыре десятка лет.
То было для древних вполне естественным убеждением. Находя оправдание в каких-то неведомых нам фактах, они полагали, что кровь является некой душой – таинственной силой, способной выявиться в чужой крови, способной проявиться героизмом поверженного героя или чувством погибшей любовницы. Это чувство возникало из вобранной в тело крови-души, выпитой из кровавой горловины отрубленной головы. Такое убеждение являлось одним из догматов древнейшей религии, которую он исповедовал. Религия настойчиво внушала такие убеждения, подобно тому, как они твердили народу о бессмертии человека.
Погружённый в размышления он вспомнил о той, которая эти мысли вызвала. Лола окончательно сошла к нему, и он мог видеть очертания всего её лица – розовое в свете лампы. На фигуре её пурпурный хитон. Под тонким бисусом грудь. Сосцы неестественно вздулись, живот чуть-чуть выпирал. Руки, в коротких рукавах, по-весеннему белы, согнутая в колене правая нога подгибалась к левой. Вся поза женщины казалась тщательно продуманной, точно знала к чему стремилась. Правда обитала в ней. В её приятной наружности проглядывалось искусность чародейки в блуде. В такой женщине раскрывается сама глубина и полнота природы женщины вообще.
– Ты знаешь, как преподнести себя.
Он с интересом глядел на женщину желая убедиться, что он её ждал. Тонкая рука протянулась к нему: он различил ладонь. То, чего он желал видеть, обладало всегда особой притягательной силой, подчас непреодолимой. И должно быть она заметила это, что он – закрыв лицо руками – подглядывал, когда она раздевалась.
Старик вперил взор в женщину, тянущую из него жизненную силу и то, был дивный сон его любви. Он не в силах был крикнуть.
«Неужто жизненная сила черепа, – думал он, – вступила в союз с живой головой? Действительно ли передо мной Лили? Да, и в том я убеждён!»
Никаким усилием воли он не желал заставить себя оторвать взгляд от светловолосой женщины.
– Из уст твоих исходит не пустословие, – сказал он. – Ладони твои облагорожены. Ноги мои сгибаются, чтобы совершить высшее и обследовать твою глубину – тот мрак ночи, за чертогом которой капище великой тьмы.
– Платье моё, милый, – отвечала жрица любви, – тень сумерек, а её адетон поражён чувственностью. Моё ложе – глубина пропасти. Моё жилище – ложе тьмы и в ночной тьме этой моё владычество. На основании мрака я располагаю своё жилище, где проживаю под магалией25 безмолвия, в освещении вековечного лунного пламени Тин_ниТ. И нет у меня удела среди тех, кто ярко светит. Горе мне, обладающей таким несчастьем, ибо пути мои – пути смерти. Стезями страдания являются мои слёзы, колея судьбы напоминает о смерти. Входящие во врата не вернутся и все обладающие вратами смерти сойдут в бездну. И нет возможности успокоить себя. Ноги вечно не торопятся, глаза не бросают мимолётные взгляды в разные стороны и веки не приподнимаются игриво, чтобы взглянуть на мужчину и заставить его споткнуться об избранницу праведности. Глаза её не бросают взгляд на мужчин что бы обольстить чадодейкой, чтобы подступились к ней и шествовали рядом, чтобы направились к пропасти её родника, чтобы обольстились женщиной.
Хочу предупредить читателя, что Алорк был здравомыслящим человеком. Что тут поделаешь? Ведь не мог человек устоять, когда бесчисленные жрецы убеждали его мужество идеями, которые мифом, слухом и сном проникали в сердце и грели кровь. Мужество его должно было подвергнуться такому безжалостному испытанию, как правдивость того времени.
