Итак, послушайте наставления сиятельства Тийи; блаженны те, которые хранят четыре стороны пути моего! Будьте мудры не отступайте от них. Блажен человек, который слушает меня, бодрствуя каждый день у врат моих и стоя на страже у дверей моих! Потому что, кто нашел меня, тот нашел жизнь, и получит благодать; а согрешающий против меня наносит вред душе своей: все ненавидящие меня любят смерть.

Притчи Тин – ниТ.

ОТ АВТОРА

К

ак-то золотым осенним вечером, приближался я к пустынной обители мертвых. Здесь услышал я звуки, непохожие на те, что обычно творятся в такой тишине в такое время суток, и был удивлен – они не походили на порывистый вздох осеннего вечера в ветвях гигантского ясеня, поднимавшегося перед еще открытыми воротами кладбища. Я отчетливо услышал скрежет вращающихся колес и, признаюсь, ощутил неприятное ощущение от подобного шума. Уж недобросовестные ли люди промышляют за оградой, чьи безобразия побеспокоили немало честных людей. Подойдя ближе, я с удовольствием обнаружил, что мои предположения были ошибочны.

От ворот, по булыжной дороге под уклон гремел тележкой какой-то старик, он усердно толкал перед собой столик на истершихся колесах. На столике лежали мелкие торговые предметы, свечи и два или три букетика дешевых цветов. Седые волосы старика прикрывала соломенная шляпа с истлевшими краями. Его одежду составлял узкий, старомодного покроя костюм, сшитый из некогда дорогой ткани, и жилет: костюм нёс на себе отчетливо заметные следы долголетней службы. Дешёвые туфли дополняли его наряд. Невдалеке – трехколесный велосипед, его дорожный спутник крайне преклонного долголетия, о чем говорила его необычайная форма. Предмет сей отличался крайней простотой, руль его обмотан был липкой лентой, а седло набито синтетическим ватином, и чинено оно было невероятное множество раз, о чем говорили различного цвета капроновые нити. На задней оси прикреплены были жесткие металлические буксиры, предназначавшиеся, видимо, для буксировки торгового столика, который он брал с собою в дорогу. И хотя этого человека я видел впервые, все же, я тотчас же распознал в нем благочестивого интеллигента, он, мне казалось, заворожил меня.

Откуда этот человек родом и каково его имя, я так и не выяснил: не понял даже побуждение, которое заставило его спросить меня:

– Купите чего ни будь, господин? Возьмите вот это. – Он протянул маленький подсвечник. – Или вот это. – Он подал книгу религиозного содержания.

Так получилось, что мы разговорились – я от того, что искал собеседника, а он от одинокого образа жизни. Когда-то его семья держала небольшую ферму, но сам он то ли по собственной нерасторопности, то ли из-за семейных раздоров уже давно оказался без хозяйства, как оказался, впрочем, на старости без каких бы то ни было заработков. Он лишился дома, крова и родных, и кое-как перебивался, но старческая немощность сделала его к этому моменту негодным к труду. Старик вынул очки, протер их и, водрузив на нос, с подобающей учтивостью достал из своей допотопной тележки не менее допотопную папку. Ободренный моей любезностью, он предложил мне старинную рукопись. Говорить о содержимом пакета было для него истинным наслаждением, дать этой рукописи жизнь – была мечта всей его жизни. Он принялся подробно выкладывать все собранные им сведения о неведомом современнике пунической войне. Можно было подумать, что он – современник и очевидец великих событий, о которых рассказывал.

Я дал старику вволю выговориться. Он успокоился, а я, загоревшись желанием ознакомиться с рукописью, убедил его воспользоваться гостеприимством ближайшего бара. Старик с трудом сдался на уговоры разделить со мной компанию и пропустить рюмку спиртного. Наконец он принялся за свою рюмку; я же погрузился в чтение:

«Правдивая повесть или жизнь, или удивительные приключения Коттона и его друзей Битоита, Делгона и отважного Алорка, в которой рассказывается об оборотнях, не раз являвшихся в образе волка Владыке Надзора – высокочтимому басилевсу Гай Мельгарда, соблазнявшего народы на нравные поступки: о войне трёх миров – зачиненной Тартессом, Понтией и Раамонеей, а также о встречах и беседах с попутчиками на линии жизни, написанная очевидцем», – такой был заголовок. С неослабным вниманием я продолжил чтение:

«…О вас, все судьи и ученые, все богатые и знатные, все, кто взглянет в эти строки, выслушайте историю моей жизни! В первый день марта, на пятнадцатый год жизни, учителем моим назначили друида, который перенял от отца свой священный сан. То был жрец, устами которого говорила истина, жрец, повторяющий творение Эшмуна, жрец, взирающий прямо на великую Тевту. Я просил помощи у чудесного и милостивого Тевтатеса, потомком которого себя считаю. Он услышал мои мольбы, сжалился над моими слезами, явился во сне и сказал:

«Потревожь прах отцов! Возьми от них неумолимый гнев. Отчего не будет меч для тебя таким тяжким. Пробудившись от сна, я пал ниц перед величием Тевтатеса. Я исполнил обряд оживления предков и принес богатую жертву всякими прекрасными вещами. Я порадовал их сердца. В награду за это предки преисполнили меня гневом. Я вошел в свет на двадцатый год. В тот год Гет Аман стал Владыкой Надзора: ему было двадцать пять лет. Да живет он вечно и будет здоров. Радовался я. Получил имя, а прозвище Алорк, что означает – страж… Это случилось в праздник прекрасного Величества Тевтатеса…».

Тут мое нетерпение, дорогой читатель, перевернуло лист:

«… Скоро я умру. Глаза сомкнутся. Тихо пойду во имя смерти. Верховный жрец проводит меня в страну зазеркалья. Он выполнит надо мной все обряды, подобающие воину. Похоронит меня вечером, на закате, когда тени уже удлинятся, под пение вполголоса с обилием ярких цветов. Я стар. Я сед. Я кротко жду Мота-Смерть, я не уныл, не подавлен. Я едва застлан дымкой грусти: ведь жить – значит принести цвет, затем плод – чего же больше? Он уложит меня на вечный покой, потом облачко покинет бренное тело и, наконец, сам я стану богом…».

Я прервал чтение. Этот старинный энтузиаст истории, видимо, никогда не принимал денежной помощи и наотрез от нее отказался. Его потребности были невелики, и к тому же, несмотря на текущий момент социальной ломки и вытекающие от этого трудности ему всё же удавалось заполучить одну-две рюмки крепкого напитка в баре: во всяком случае он меня в этом убеждал. За почтительное гостеприимство, которое ему оказывали, он неизменно расплачивался свечами, которые, известным ему способом, изготовлял сам. После мучительного уговора я всё-таки уговорил принять от меня деньги, как за стоимость рукописи, которую сам он в такую цену не оценивал.

«Только в эпоху романтизма», – говорил он под чарами спиртного в заключение, – люди нашли отличия прошлых времен от настоящих. До этого не замечали даже отличий в материальной культуре. Но всего медленнее происходило осознание несходства в психике. Известно, что первоначально человек не осознавал даже своего психического отличия от обезьяны. Ведь известный факт, что обезьяны не могут быть людьми, раз они лишены дара речи, на первобытного человека не производил впечатления и он неизбежно себе объяснял – обезьяны притворяются не говорящими, чтобы их не заставили работать, так что они, конечно, не только люди, но еще и очень хитрые люди. «Дикарю, уважаемый», – говорил старик мне, – это объяснение кажется лучшим из возможных, и бесполезно было бы стараться его переубедить».

Я не стал оспаривать его взгляды и, дав ему выговориться, опять погрузился в чтение:

«… О мои братья: они не проснутся, чтобы взглянуть на брата, не увидят своих матерей и отцов. Сердца их не помнили о женах и детях. Пяты их объяты хладом: они спят долгой ночью. Мот призывает каждого: в ночь мы идем, трепещут наши сердца. Никто не может этой участи избежать – великие в его руках так же, как малые. Каждый в тревоге причитает ему, он же к каждому обращает свой лик. «Иди! – его зов. – Возьми сон ночи и жди прозрение радости». Отвечают ему тени: «Встречай край глубокой тьмы!»