— Бьётся в тесной печурке огонь, на поленьях смола как слеза… — Эх, хорошо пошло, душевно, отметила я. — И поёт мне в землянке гармонь, про улыбку твою и глаза… — Тут я внезапно обнаружила, что гармонь поёт мне исключительно про улыбку и глаза Их Высочества, Кайлеана Карагиллейна Третьего, принца Эрмитании. Они — улыбка и глаза — предстали передо мной как живые.

В смятении оборвав «Землянку», я поспешно завела:

— Три танкиста, три весёлых друга — экипаж машины боевой!..

Вот исполнение песни про то, как в эту ночь решили самураи перейти границу у реки, удалось на славу. Самураи не вызывали у меня нежелательных ассоциаций, и за это я даже к ним прониклась — несмотря на их антиобщественное поведение.

После «Трёх танкистов» стало веселее, и дальше песнопение пошло как по маслу.

— А дубы-колдуны… — выводила я, разглядывая расписной потолок, — что-то шепчут в тумане, у поганых болот чьи-то тени встают… — Это была песня не про зайцев. Это меня окружали туманы и поганые болота. — Косят зайцы траву, трын-траву на поляне, и от страха всё быстрее песенку поют…

Наплескавшись и наголосившись вволю, я наконец смогла расстаться с чернобоким другом. Умиротворённая, чистенькая, приятно пахнущая, я растерлась пушистым полотенцем, надела шорты, накинула тонкую белоснежную рубашку, закатав её рукава.

Возникла идея: сейчас пойду и сделаю огромный бутерброд — с зелёным салатным листиком, с помидоркой, огурчиком, сыром и ветчиной.

— А где мои семнадцать лет? На Большом Каретном! — бодро выкрикивала я, накручивая на голове высокий тюрбан из полотенца.

— А где мой чёрный пистолет? — громко вопросила я, выходя в гостиную.

Пистолет тоже находился на Большом Каретном, но ответ застрял у меня в горле, потому что, несмотря на заверения Кайлеана Георгиевича, у нас были гости.

Посетителей было четверо.

Не знаю, случайно ли, намеренно, но всё выглядело так, будто они приготовились позировать живописцу для парадного портрета.

Центр композиции занимало развёрнутое в сторону комнаты прикаминное кресло. В нём вольготно — нога на ногу, кисти в перстнях расслабленно свешены с подлокотников, — расположилась темноволосая женщина в длинном вечернем платье цвета слоновой кости. То есть это поначалу её наряд показался мне вечерним — такой уж у него был эффектный вид: узкий корсаж, высокий воротник, напоминавший изогнутый лист тропического растения, ниспадающий шёлк юбки, расшитый серебристыми нитями… Но за окном всё ещё светило солнце (я метнула отчаянный взгляд в ту сторону и поняла, что до вечера, когда обещал вернуться Кайлеан, ещё далеко); скорей всего для королевы Эрмитании такая одежда являлась чем-то вроде дресс-кода. Положение, небось, обязывало, и всё такое прочее.

В том, что передо мной именно королева, я уверилась, едва взглянув на неё. Тот же удлинённый овал лица, и те же скулы, и длинные тёмно-серые глаза, и ещё что-то неуловимо-узнаваемое… Кайлеан Георгиевич определённо являлся маминым сыночком — сходство было впечатляющим. Она, как и сын, не будучи совершенством, обладала той самой изюминкой, именуемой шармом и превращающей недостатки в достоинства.

…Может, конечно, сюда заявилась какая-то близкая родственница, но ёкнувшая интуиция настаивала — не тётя это.

Женщина далеко откинулась на спинку кресла и чуть склонила голову набок.

Меня разглядывали с типично кайлеановским неопределённым выражением.

Немедленно изобразив ответный «покер фейс» и скромно опустив глаза, в мыслях я заметалась как перепуганная курица по двору. Что им здесь надо — в отсутствие хозяина? Что положено говорить при встрече с коронованной особой? И вообще, положено ли начинать говорить первой? Наверное, если помалкивать, хуже не будет? Да, именно так. «Дипломатичность и сдержанность» — станет моим девизом, и тогда я не посрамлю Кайлеана Георгиевича в качестве его гостьи.

Я вновь подняла глаза.

За креслом слева возвышался расписной красавец в узорчатом камзоле, примерно одних с Кайлеаном лет. Стройный, черноволосый, черноглазый, с приметным чувственным ртом… Таких, пантерообразных, с удовольствием снимают в рекламе мужской туалетной воды с названием вроде «Deep passion» или «My dark obsession». Воображение быстренько разместило соответствующий рекламный плакат на Невском: на нём красавец со значением буравил прохожих взглядом исподлобья. Неуёмная фантазия тут же дорисовала подробности — с каждой стороны красавца обнимала томная дева, от дев отлетали облачка с их мыслями. У одной — «Кушать хочется, и давно», у другой — «Говорила мне мама, что надо институт закончить»…

Я тихонько хмыкнула про себя, видение пропало.

Да, очень красивый. И я голову могла дать на отсечение — он тоже из Карагиллейнов. Что-то знакомое неудержимо проступало сквозь экзотику. Можно было предположить, что это кто-то из братьев Кайлеана — выглядел он моложе королевы, да и король, наверное, тоже сидел бы в кресле, а не стоял позади. Но если я угадала, то этот сын пошёл в папу — другая масть, и сходство проявлялось по-иному.

Я, вроде, ему не понравилась. Смотрел он как бы сквозь меня, лицо было бесстрастным, фигура неподвижной, но ноздри чуть подрагивали, и грудь заметно вздымалась как от еле сдерживаемого гнева.

Непонятно… Обычно молодые люди относились ко мне дружелюбно. Может, красавец обладал титулом чемпиона королевства по пению в ванне, а я глубоко оскорбила его эстетическое чувство? Впрочем, было возможно иное толкование: он, наоборот, из последних сил боролся с нахлынувшим восторгом. Может, ему хотелось захлопать в ладоши и выкрикнуть «Брависсимо! Спойте ещё!».

Но это вряд ли. Мне упорно казалось, что он раздражён самим фактом моего здесь пребывания.

Я поспешно перевела взгляд на особу, стоящую рядом. Молодая женщина, тоже одетая как на великосветский приём, в малиновое с золотом. Причём её одеяние было расцвечено богаче, но в итоге выглядело дешевле королевского.

Придворная дама?

Она обладала кукольными чертами лица и пышными формами — судя по фасону туалета, формы малиновая дама считала не последним своим преимуществом. Фамильного сходства здесь не наблюдалось. В отличие от Карагиллейнов, чувства она скрывала гораздо хуже — кукольные губки были плотно сжаты, а кукольные бровки страдальчески нахмурены. «Что творится, люди добрые, что творится!..» — как бы восклицали бровки.

Я ощутила сильное желание успокоить всех, выступив с разъяснениями, что если я стою здесь в спортивных трусах их сына, брата и повелителя, то это ещё ничего не значит.

Четвёртый участник мизансцены стоял сбоку у камина и вертел в руках большой кристалл, взятый с каминной полки. Этот дядечка произвёл на меня положительное впечатление. Наверное, потому что он был похож на поэта Бродского с фотографий последнего массачусетского периода. Только у настоящего Бродского тонкое лицо выглядело преисполненным печали — от многих знаний, очевидно, а эрмитанский дядечка светился благожелательностью и поглядывал на меня из-под очков в стальной оправе с каким-то весёлым любопытством. Одевался он неожиданно для этих мест — самые обычные брюки, рубашка, трикотажный джемпер с полосками вокруг V-образного выреза… Если бы он появился в таком виде в моём мире, никому бы и в голову не пришло, что это пришелец из другого измерения.

— Всё равно странно, — нарушила вдруг молчание королева. — Но хоть что-то прояснилось.

— Это может быть случайностью, Ваше Величество, — прощебетала дама в малиновом.

Ага-а-а… всё-таки Величество!

Королева пожала плечами.

— Скорей всего, так и есть. Но Кайл… он никогда не был склонен к авантюрам. Кто угодно, только не Кайл.

Разговаривали они так, словно кроме них здесь никого не было. Я заставила себя стоять спокойно. Подумаешь. Смотрины с банным полотенцем на голове — пустяки, дело житейское. На этот раз я, слава богу, не голая. И не на четвереньках, кстати. Большой прогресс. Хотя сходные обстоятельства знакомства с членами клана Карагиллейнов начинали понемногу нервировать.