— Пиццу? — недоуменно повторил сбитый с толку Алекс. — Люблю, но…

— Знаешь, ни один народ не готовит пиццу так, как итальянцы, но ни один итальянец не делает это так, как Микеле.

Алекс коротко усмехнулся и решительно кивнул:

— Поехали к Микеле.

Сворачивая к небольшому неприметному ресторанчику, коих в городке Эз, на полпути между Ниццей и Монако, были десятки, он невольно вспоминал, сколько раз он тут был.

Нет, они с Микеле не были закадычными друзьями, теми, что постоянно на связи, отдыхают вместе и пьют пиво по вечерам. Но именно сюда он пришёл первым делом после возвращения из неудачного вояжа в Англию, когда приполз обратно во Францию, словно побитый щенок. Именно сюда он приводил Киллиана и, обнимая его, любовался на пламенеющий закат. Именно тут он впервые за много лет напился до потери сознания, когда расчётливый мальчишка радостно свалил в ПСЖ, заявив, что его карьера неизмеримо важнее даже тысяч любовников, что уж говорить об одном-единственном. И именно Микеле слушал его пьяные излияния, а наутро, даже не потревожив его беспокойный сон, доставил домой так, что никто ничего не узнал.

И если все это не называется одним коротким словом «дружба», то тогда Радамель вообще ничего не понимал в этой жизни.

Прошёл почти год с тех пор, как он был тут в последний раз, но Микеле кивнул ему так же легко и просто, словно они виделись вчера. И лишь задержавшийся на Алексе, излишне внимательный взгляд, в котором отчетливо просвечивали одобрительные нотки, говорил о многом.

— Пицца была божественна, — наконец произнёс Алекс, — я и не пробовал никогда такую.

— Я же говорил, — машинально отозвался он, не сводя с него глаз.

Вот уже почти полчаса они сидели на скале и вновь, как тогда, пару лет назад, смотрели на готовящееся ко сну светило, раскрасившее небо в хоровод самых невероятных цветов. Алое, розовое, малиновое металось посреди голубого и лазурного. И точно так же метались его мысли и чувства.

Алекс сидел на земле, слегка откинувшись назад и оперевшись руками, и, глядя на это, Радамель готов был скрипеть зубами от невозможности того, чего сейчас хотелось больше всего на свете.

Желание, которое он в последние два дня вроде бы научился успешно подавлять, вдруг нахлынуло вновь, да с такой силой, что он до боли стискивал кулаки, впиваясь ногтями в ладонь.

Лаская Алекса жадным взглядом, он мог думать только об одном: как же нечеловечески хочется подойти, схватить, опрокинуть на землю, жадно пройтись ладонями по всему телу, нетерпеливо расстегнуть к чертям эту проклятую рубашку, прильнуть горячими, истосковавшимися губами к этой бледной коже груди, а затем властно впиться в изумленно приоткрывшиеся губы. Лаская, присваивая, захватывая, подчиняя и подчиняясь…

— Что? — спросил Алекс, не отрывая взгляда от заката и не меняя позы.

Фалькао потребовалась пара мгновений, чтобы вынырнуть из сладкого и завораживающего мира грёз, в котором Алекс уже невольно стонал и откидывал голову, подставляя шею под торопливые поцелуи.

— Что «что»? — срывающимся голосом спросил он, изо всех сил стараясь говорить спокойно.

— Что ты так на меня смотришь?

Он стиснул зубы, сглотнул, яростно обругал себя за безволие и стремительно поднялся:

— Пошли. Темнеет. Надо возвращаться.

Вот уже третий раз они сидели в машине возле дома Алекса, но сегодня все было иначе. Ощущение, что это конец того, чему не суждено было даже начаться, душило и рождало внутри вихрь отчаяния и отрицания. Надо было, как накануне, спокойно улыбнуться, пожелать спокойной ночи и поехать обратно. Обратно в свою одинокую, неустроенную и, кажется, бессмысленную жизнь. Надо было. Но не было никаких сил это сделать.

И, кажется, Алекс чувствовал то же самое. Иначе как объяснить, что он, доселе сверливший взглядом асфальт перед собой, вдруг поднял голову, пристально посмотрел в его глаза и сказал тихо-тихо:

— Завтра все возвращаются… А сегодня последний вечер…

Он осекся, не пояснив, что он имеет в виду, но для Радамеля и этого было достаточно. Даже у металла есть предел, за которым он ломается. А он был живым, из крови, плоти и души. Бурлящей крови, изнывающей плоти и плачущей души.

Кажется, на Луне все же живут лунатики…

И окинув Алекса последним взглядом, увидев, поглотив, впитав в себя его блестящие и отчаянные глаза, его дрожащую, закушенную губу, его тяжёлое дыхание, его нервно сжимающиеся пальцы, он послал всё к черту, рванул Алекса к себе и жадно, нетерпеливо, неистово впился в его губы.

========== Часть 6 ==========

Комментарий к

Автор ничего не собирался сегодня писать, но что-то его офигеть как стукнуло сегодняшней новостью про Сашку. Поэтому он снимает стресс единственным доступным способом.

Чудесному, милому, талантливому Сашечке Головину здоровья , быстрого восстановления и все титулы мира!

Однажды, ещё в далёкой и беззаботной юности Радамель на спор прыгнул с парашютом. Он не особо горел желанием это делать, но под насмешливым взором его противника деваться было некуда, и он, сжав нервы в кулак, шагнул в синюю пустоту. И задохнулся от острого, ошеломительного, невероятного восторга полета и свободы.

С тех пор минуло много лет, промелькнула куча событий, как хороших, так и совсем наоборот, но никогда больше так не хотелось орать на весь мир от счастья, ибо иным образом выразить шквал чувств просто невозможно.

Никогда, пока его губы не прикоснулись к губам Алекса.

На их немноголюдной тихой улочке, запертые в машине, они были словно отрезаны от всего мира в полутьме, казавшейся пропуском в мир сюрреальности. Изредка проносящиеся по их лицам отблески фар пролетающих мимо авто лишь усиливали это впечатление и придавали всему происходящему оттенок призрачного видения, готового развеяться в любой момент.

И именно это сейчас было бы подобно так пугавшему его тогда удару о землю с многокилометровой высоты.

Каким-то остатком здравомыслия, чудом функционирующим в этом безумии, он понимал, что должен быть мягким и нежным, если не хочет испугать мальчишку. Но ничего не мог с собой поделать. Он знал, что вот сейчас, в эту секунду, или в следующую, или в следующую за следующей, Алекс придёт в себя и возмущённо оттолкнет его. И все, что останется одному колумбийскому болвану, вновь умудрившемуся потерять голову из-за того, кого нельзя, это — вспоминать и корчиться одинокой ночью от несбыточности своей мечты.

И поэтому он целовал яростно, жестоко и напористо, пытаясь запомнить его манящий вкус и запах, ощущение его гибкого тела под руками, каждую долю секунды этого поцелуя, каждый судорожный вздох Алекса, каждое его движение навстречу — господи, навстречу!

Одной рукой нетерпеливо комкая в кулаке мягкую ткань футболки на спине, другой он жёстко держал его за затылок, не давая отстраниться. Губы мальчишки были мягкими, податливыми и приветливо отдающими чем-то свежим, юным, нестерпимо напоминающим детство, морской прибой и прохладный бриз. Он жадно, почти ничего не слыша от грохота сердца в ушах, облизывал их, втягивал себе в рот, прикусывал, еле удерживаясь, чтобы не прокусить до крови, а затем, усилив нажим и заставив его сдаться и приоткрыть рот, тут же ворвался языком внутрь и принялся торопливо изучать его. Узнавать, поглощать, впечатывать его в себя, а себя в него.

Хрупкое тело, стиснутое в его руках, ощутимо дрожало, но попыток освободиться Алекс пока не делал, и от этого дурманящего ощущения хотя бы секундной вседозволенности срывало крышу окончательно.

«Сладкий… Какой же ты сладкий! — колотилось в взбудораженном сознании. — Какой же ты невероятный, маленький мой! Мой… Мой, мой, мой!».

Возбуждение захлестывало с головой, подобно смертоносному цунами. Стояло так, как не бывало со времён гормональных бурь бесшабашной юности. Внутренний зверь, которого так неплохо удавалось держать в узде, теперь, оскалившись, рвался на волю и требовал взять мальчишку прямо здесь и сейчас. Доказать и себе, и ему то, что в глубине души знал с первого взгляда. Что Алекс принадлежит ему. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.