Сны все так же бродили вереницей в его усталом мозгу, и Александр Головин все так же искусно играл в них главную роль (жаль, Оскара за сны не дают, он был бы главным претендентом!), но при этом все было как-то смутно, размыто, словно прикрыто наброшенной дымчатой пеленой. Ничего конкретного в них не было, лишь чувства, эмоции, ощущения, но все это, словно через призму добра и света, было проникнуто теплом и радостью. Так что, проснувшись, он, не в пример дню минувшему, чувствовал себя вполне бодрым и готовым к подвигам.

Но это оптимистичное настроение вмиг превратилось в свою противоположность, стоило ему вспомнить, что сегодня был день матча за Суперкубок. Нет, он, конечно, искренне волновался за команду, вот только… Что-то странное происходило с ним в последний месяц. В его сознании со скоростью болида Формулы-1 мчались странные трансформации и искривления понятий. Так, улыбка одного конкретного парня стала важнее титула и трофея, шикарный Ла-Кондамин отныне и навсегда превратился в символ вселенской несправедливости, а простая и однозначная фраза «Сегодня день матча» странным образом в его сознании переплавилась в: «Завтра команда возвращается». А если не кривить душой и довести метаморфозу до ее логического завершения, то из сухого первоначального варианта, словно бабочка из кокона, вылетало, расправляя крылья, честное и беспощадное: «Сегодня наш последний день наедине».

И поэтому он махнул на все рукой, забил на грядущую взбучку от Жардима за вопиющее нарушение порядка и сократил тренировку до минимума, не обращая внимания на недоуменные взгляды персонала. В конце концов, у него имелось железное оправдание: не мог же он пропустить матч!

Поэтому в назначенное время он крикнул Алексу, чтобы тот закруглялся, и они удобно устроились вместе со всеми оставшимися на стадионе сотрудниками в большом холле перед экраном.

Впрочем, через два часа стало понятно: лучше бы они этого не делали…

Настроение и так было отвратительное, а после столь внушительного разгрома команды стало хуже некуда. Срочно требовалась порция позитива, и Фалькао с его трансформировавшимся сознанием точно знал, где кроется его источник.

И судя по кратким, но весьма говорящим взглядам, что на него бросал не менее хмурый Алекс, тот знал тоже.

— Куда сегодня?

Радамель удивлённо покосился на Алекса, уставившегося на него с нетерпением. Глянь, как осмелел! Даже сам начал разговор, вместо того, чтобы сидеть испуганно, словно ученик, не выучивший урок. И стекло опустил, даже забыв спросить разрешения.

И он не мог не признать, что эти перемены ему безумно нравятся.

— Дай подумать… Ты как относишься к Японии?

Алекс, явно удивившись неожиданному вопросу, неопределённо пожал плечами и поджал губы.

— Понятно, — ухмыльнулся Радамель. — А к розам?

Тот сверкнул на него кратким взглядом исподлобья и глухо хмыкнул:

— Пожалуй, к Японии лучше.

— Я знал, что ты так ответишь, — очень довольный собой, заявил Фалькао. — Значит, японский сад. Поверь мне, ты не пожалеешь.

— Ну что, я был прав?

— По-моему, ты всегда прав, — выдохнул Алекс, все ещё находящийся под впечатлением. — Никогда бы не подумал, что это настолько красиво, а главное, наполняет душу таким покоем. Именно то, что нужно сегодня.

Радамелю очень хотелось спросить, что такого необычного именно сегодня, но он предпочел списать эти слова на проигранный матч. Конечно, никому такое оптимизма не добавит, не так ли?

И всё. Точка.

И не нужно, нельзя искать в самых простых словах затаенный смысл! Иначе не справиться с сердцем, которое вдруг начинает колотиться, словно в последний раз в жизни, и вспыхивающими перед глазами картинами, от которых жидкий огонь несётся по венам, а во рту все пересыхает, словно под палящим солнцем пустыни.

— На самом деле, говоря о Японии и розах, я их не так просто объединил в одном предложении. Японский сад и розарий тесно связаны с принцессой Грейс, оба они заложены в её честь. Ты же знаешь про неё?

— Ну так… В общих чертах. Слышал, что она была актрисой вроде как, потом вышла замуж за местного князя, а потом умерла.

— В общем и целом, верно, — он одобрительно кивнул головой. — Только имей в виду, что для жителей Монако Грейс Келли — почти святая. Её образ очень высоко почитают и искренне превозносят. Да и вообще… — он прервался, сворачивая на шумный проспект, — считается, что это идеальная история любви.

Алекс буркнул себе под нос что-то невнятное, от чего Радамеля вмиг охватило странное волнение.

И не успев подумать, насколько уместен для их трёхдневного общения этот вопрос, он ляпнул:

— А как ты к ней относишься?

— К кому?

— Любви, кому ж ещё, — проворчал Радамель, внимательно разглядывая маячивший перед ним массивный синий багажник. Впрочем, что-то подсказывало, что будь это задница гиппопотама, никакой разницы он бы просто не заметил.

Алекс помолчал пару секунд, после чего неожиданно взлохматил волосы и сцепил на колене пальцы в замок.

— Да никак особенно. Говорят, что она есть. Правда, точно так же говорят, что на Луне живут лунатики.

— То есть не веришь? — упрямо допытывался Радамель.

— Ну почему сразу не верю… Может, она и есть.

— А у тебя, значит, её не было?

Разговор давно перешёл за грань допустимого между игроком команды и её капитаном, но остановиться он был уже не в состоянии. Ему вдруг стало жизненно необходимо получить ответ на этот вопрос, который вмиг стал важнее всего сказанного между ними за эти три дня.

— Наверно, все же нет. Не было, — медленно, но твёрдо ответил Алекс, тоже, видимо, безумно увлечённый синим багажником, и Радамель вдруг понял, что чувствуют приговорённые к смерти, получившие помилование.

— Но ведь был же наверно кто-то? — продолжал он свой допрос уже с лёгким сердцем, из неуемного любопытства, которое тоже в присутствии одного русского претерпевало потрясающие изменения.

— Была девушка, да, — ответил Алекс настолько безразлично, что Фалькао невольно посочувствовал неизвестной ему бедняге. — Но это не то. Все время было ощущение, что как-то это неправильно, не так, как должно быть. В конце концов, мы просто мирно расстались, без каких-либо претензий друг к другу.

— Ясно, — это было все, что смог ответить Радамель, но в следующий же миг понял, что это были только цветочки, ибо Алекс, развернувшись к нему вполоборота, уставился пронзительным взглядом прямо ему в глаза и странным, бархатным голосом спросил:

— А ты любил кого-нибудь?

Видимо, Фалькао точно сошёл с ума, если ему даже в голову не пришло рассердиться на столь вопиющее нарушение субординации. Многие игроки команды, которым влетало по первое число за гораздо меньшие прегрешения, увидев такое, просто — напросто решили бы, что их жёсткого капитана подменили инопланетяне. А он сам и не думал обо всей этой ерунде. Он отчаянно искал ответ на заданный вопрос.

Привычно стукнулась в сознание мысль о Киллиане, но почему-то сейчас она показалась пустой и ничтожной и этим новым сознанием была безжалостно отметена. А больше особо и говорить было не о чем: не вспоминать же в контексте разговора о любви те легкие и необременительные связи, что он заводил время от времени.

— Нет. Не любил, — ответил он глухо, изо всех сил стараясь не смотреть в глаза Алекса, потому что дико боялся увидеть, что же в них отразится при этом.

«Да, не любил. Но, кажется, все впереди», — мерзавец в голове был на удивление серьёзен, и впервые Радамель был с ним совершенно солидарен.

Вечер неуклонно стремился к свиданию с ночью, а отведённое им время утекало все быстрее и безжалостнее. Он лихорадочно перебирал в уме варианты, куда поехать напоследок, как вдруг его посетила самая сумасбродная и, наверно, самая правильная мысль.

— Слушай, — начал он, почему-то волнуясь, — здесь есть ещё куча мест, указанных во всех путеводителях, которые стоит посмотреть, но мне вдруг пришла на ум немного иная идея. Ты любишь пиццу?