У них осталось сорок девять часов…

— А давай следующей весной поедем отдыхать в другое место, — неожиданно предлагает Антон, сидя на подоконнике, грызя яблоко, и весело болтая ногой.

Мартен сглатывает, изо всех сил стискивая зубы.

Следующей весной. Следующей… Ты-то, Антон, наверно, поедешь…

Он безумно рад, что в плотных сумерках выражение лица разглядеть невозможно. Приходит запоздалая мысль, что он таки продешевил. Нужно было просить у Тома солнечное затмение на все три дня. Чтобы не нужно было бояться внимательных антоновых взглядов, бояться, что в какой-то миг не хватит сил держать эту маску, и тогда Антон в ужасе отшатнется. Ибо не может быть у живого человека таких мертвых глаз.

— Зачем? — спрашивает он просто для того, чтобы прервать явно затянувшуюся паузу. — Тебе на Мальдивах больше не нравится?

— Нет, почему… Очень нравится! Я с ними уже сроднился как-то, — даже не видя в темноте его лица, Мартен чувствует, что он улыбается. — Но ведь хочется же посмотреть и что-то другое, правда? В мире же столько всего интересного, и надо успеть в нашей скоротечной жизни увидеть как можно больше. Ведь так?

— Конечно, — тихо шепчет Мартен, не отрывая взгляд от линии пересечения стены и потолка.

— Давай сделаем так... — Антон доедает яблоко и кидает огрызок в стоящий на столе пакет от картофеля фри. — Черт, не попал… Видишь, как вредно тренировки пропускать, это все ты! И как я Крючкову все это объясню… — вздыхает он сокрушенно. — Так вот. Давай, если Глобус выиграешь ты, поедем туда же, выиграю я — выберем другой остров, как тебе?

Мартен немедленно находит самое уязвимое место в этом чудном плане:

— А если выиграет кто-то третий?

— Еще чего! — в голосе Антона слышится самое настоящее возмущение. — Какой еще третий?! Откуда он возьмется, а главное, с какого перепугу мы ему это позволим?! Нет уж, если вдруг мы оба настолько расслабимся, что своими руками отдадим Глобус какому-то левому мужику, то, значит, мы сезон провалили и какой нам тогда нахрен отпуск. Логично?!

— Более чем.

— А значит, эта жуткая угроза лишения отпуска станет дополнительным стимулом, чтобы взять Глобус. А потом уже и решать, где именно мы будем греться на солнышке и глядеть на пальмы.

Мартен устало закрывает глаза — неизвестно зачем, все равно же в стремительно густеющей темноте ничего не разберешь — и кивает.

Да, Антон, именно так мы и сделаем. А как же иначе…

У них осталось тридцать пять часов…

Он не может не вспоминать то, почему Антон так любит душ. Даже сейчас не может. Даже бережно водя по его спине мочалкой, пахнущей обожаемым Антоном апельсиновым гелем, он представляет, как тот ожесточенно тер себя в надежде содрать проклятую кожу. Ведь иначе не избавиться от намертво въевшихся в нее прикосновений Мартена.

Антон, словно почувствовав его настроение, оборачивается, мягко, но настойчиво вынимает мочалку и внимательно, слишком внимательно смотрит в его глаза.

— Что? — тихо спрашивает он, смешно морщась от непрерывно льющейся прямо на лицо воды. — Что не так, Марти?

— Почему ты решил, что что-то не так? — тот кривит губы в подобии нервной улыбки.

— Хотя бы потому что мы уже пятнадцать минут тут торчим, а ты все еще не сделал ни малейшей попытки заняться сексом. Такое объяснение годится?

— Вполне, — усмехается он.

Кто бы мог подумать, что ощущение приближающегося конца — такой отличный афродизиак! Хотя скорее всего, дело в том, что у него есть свой личный афродизиак, убойного действия.

Он прижимает податливое, влажное тело к гладкой стене, с силой втискивает колено между ног, чувствуя моментальную ответную реакцию, проводит ладонями по бокам вверх и вниз, убирает со лба прилипшие волосы и шепчет:

— Выбирай, как ты хочешь.

У них осталось тридцать часов…

— Слушай, — после недолгого молчания тяжело выговаривает он, — помнишь ту песню? Про «Остаться светом»?

— «Город 312»? Помню, конечно. Одна из моих любимых. А что?

— А ты не мог бы сейчас найти ее?

— Зачем?

— Да так… Понравилась.

Антон не то чтобы удовлетворен объяснением, но, не желая в данный момент ничего выяснять — Мартен же всегда отличался кучей странностей! — пожимает плечами, хмыкает и на пару минут зависает в телефоне.

— Готово, — наконец, довольно объявляет он и включает воспроизведение.

Пр первых звуках голоса, который пропитан надрывом, но скрыто, словно замороженно, Мартен стискивает зубы, откидывается на подушку и смотрит в потолок.

Долго-долго.

Он имеет на это право.

Пусть даже и не имеет времени.

У них осталось двадцать два часа…

Визгливый звонок его телефона, поставленный на неизвестные номера, раздается удивительно не к месту. Он морщится, как и всегда, когда его слышит. Антон много раз спрашивал, почему он не сменит эту жуткую какофонию, если она даже его самого бесит, на что он неохотно отвечал, что это отличный способ держать себя в тонусе и быть готовым при необходимости порвать звонящего прямо в разговоре. Отвечать сейчас абсолютно не хочется, зачем ему это вообще нужно теперь! Но с другой стороны он вдруг думает, что, возможно, и неплохо хоть на пять секунд представить себе, что все по-прежнему.

Он откидывается обратно на постель, нажав на прием, и отрывисто выдыхает:

— Алло!

На его удивление, это оказывается Мазе, который, смеясь, рассказывает ему, как неловко утопил телефон в озере, так что пришлось покупать новый и обзавестись новым номером.

— Звучит, как сценарий плохого фильма, — иронично роняет Мартен, выслушав эту трагичную историю.

— Не то слово, — соглашается Зигфрид, — только в глупом фильме можно уронить телефон за борт, катаясь на лодке. Надо было еще театрально заломить руки для полноты сходства. Ладно, я звоню не для того, чтобы ты надо мной хохотал.

«А для чего?» — собирается спросить Мартен, но вместо этого вдруг издает тихий всхлип. Потому что Антон, до этого валявшийся рядом с ним и слушающий разговор, видимо, устал от этого скучного занятия, подполз вплотную и аккуратно цапнул зубами его член прямо через брюки.

— Что ты сказал? — переспрашивает Зигфрид.

Мартен шумно сглатывает, облизывается и, взяв себя в руки, отвечает:

— Я спросил, для чего звонишь?

— О, у меня появилась отличная идея!

Зигфрид пускается в многословные рассуждения о том, что большая часть их методик достижения максимальной скорострельности устарела, и он убежден, что надо применять новые, заимствованные у чистых стрелков. Мартен старается делать вид, что внимательно слушает, время от времени утвердительно хмыкает, но, кажется, выходит у него это из рук вон плохо. И неудивительно, если учесть, что Антон, пошло ухмыляясь и медленно, с наслаждением облизываясь, устраивается сверху, отвратительно неспешно стаскивает с него брюки и трусы и, наконец, высвободив каменный член, неторопливо водит по нему кончиком пальца.

- … Смотри, интенсивность тренировки прямо пропорциональна времени разминки, это прописная истина, ведь так?

— Так, — сипит Мартен и отчаянно старается удержать рвущийся наружу стон, глядя, как Антон, не отрывая от него нахального взгляда, наклоняется и тщательно ведет языком по всей длине.

— А значит что? — взволнованно вопрошает Зигфрид.

— Что?! — почти стонет Мартен.

Антон наконец приоткрывает свои буквально созданные для минета губы и берет член в рот, садистки медленно облизывает головку, а затем, все так же не переставая призывно испепелять взглядом, опускается ниже. Зрелище этих пухлых, истерзанно-алых губ вокруг его члена настолько потрясает Мартена, что он совершенно забывает, что должен что-то отвечать Зигфриду. И лишь через пару мгновений до него доходит, что тот уже почти кричит в трубке.

— Что? — кое-как удается протолкнуть через горло.

— Ты куда исчезаешь? — Зигфрид уже явно негодует, но Мартену, стискивающему кулаки так, чтобы ногти впились в ладонь и хоть немного помогли отвлечься, на это становится совершенно наплевать.