И поэтому он, почти не задерживаясь на прелюдии, эгоистично почти забив на подготовку, буквально врывается внутрь. И не давая Антону ни секунды на то, чтобы прийти в себя, начинает стремительно двигаться и не переставая шептать «Прости» при этом.
Наверно, он молит о прощении вот за этот грубый, почти жестокий секс, за закушенную, дрожащую губу и побелевшие пальцы Антона. Наверное…
— Я не знаю, какая муха тебя укусила, но мне хочется одновременно ее раздавить и возблагодарить, — шепчет Антон, лежа на груди Мартена и, вероятно, слушая, как заполошно колотится его сердце, не желающее успокаиваться.
Мартен невольно усмехается и целует его во влажный висок.
— Прости меня, — вновь шепчет он, кривясь от пронизывающего чувства вины, — я, правда, не хотел так, но…
— Да перестань! — Антон водит кончиком пальца по его груди и тихо смеется. — Всё ты хотел, чего врешь? Другое дело, что и я тоже.
— Тоже что? — Мартен ухватывается за такое многообещающее дополнение. — Тоже, чтобы я — так, или тоже меня — так?
— Тоже — всё, — отрезает Антон и, вразрез с вышесказанным, сладко зевает. — Но, кажется, уже не сегодня. На сколько дней, говоришь, ты меня сюда вытянул?
Он чувствует, как его кожу, мышцы, нервы с размаху рассекает холодная сталь, и плохо слушающимися губами отвечает:
— На три дня.
У них осталось шестьдесят семь часов… Но Антону пока знать об этом не обязательно…
— А теперь ты все-таки сделаешь над собой усилие, включишь мозги и все-таки ответишь мне, что я здесь делаю, и что, черт возьми, вообще происходит?
— Что ты здесь делаешь? Сейчас объясню, в деталях, а лучше, продемонстрирую, — Мартен откровенно ухмыляется и вновь тянется к нему, однако, Антон готов к этому и моментально оказывается на другом конце разворошенной кровати.
— Я сказал, «ответишь», а не «покажешь». Словами. Мы же люди, вроде как, хомо сапиенс, и наделены таким чудесным даром, как речь.
— Почему ты не веришь, что я действительно соскучился?
На самом деле Мартен не уходит от ответа, он готов к нему. В ожидании посадки самолета из Екатеринбурга он «От» и «До» продумал свои ответы на неизбежные вопросы. Он всегда основательно подходил к поставленным перед ним задачам.
— Потому что мы должны были вроде как увидеться в следующем месяце? Ты же сам предлагал потренироваться вместе?
— В этом-то все и дело, — вздыхает Мартен очень натурально. — Боюсь, ничего не выйдет, наш тренерский штаб не пришел в восторг от такой перспективы.
По лицу Антона так явно скользит тень разочарования, что он вновь чувствует, как переворачивается внутри и тиски вокруг его сердца сжимаются еще сильнее.
— Прости, — роняет он, вставая с постели, дергаными движениями натягивая скомканные джинсы и не глядя на него. — Я сам расстроился очень, но.....
Антон молчит пару секунд, затем несколько натянуто улыбается.
— Ладно. Значит, в первой гонке следующего сезона мы вообще не доедем до финиша.
— Хорошо, если вообще стартуем, — до него не сразу доходит, что именно он сказал. И лучше бы вообще не доходило…
У них осталось пятьдесят восемь часов…
После очередного глубокого, влажного, ненасытного поцелуя Мартен отстраняется, несмотря на то, что плоть возмущена этим вероломством. Ему наплевать. Он смотрит…
Ему безумно жаль, что для Антона, так охотно отзывающегося на любые его безумства, совершенно неприемлемо такое, почти невинное дополнение к сексу, как зеркало. Он был немало удивлён, когда однажды предложив это, услышал презрительное фырканье и надменный ответ, что эксгибиционизмом он не страдает. Но тогда Мартен просто пожал плечами и забил на это, в конце концов, в мире есть масса иных, не менее щекочущих нервы занятий. А вот сейчас он до боли жалеет, что тогда не настоял на своём и так ни разу и не увидел, как они выглядят рядом…
Его сознание словно раздваивается. Одна часть его по-прежнему изнывает от желания и побуждает тело как можно быстрее получить желаемое. И послушное тело тут же бросается исполнять приказ. Жадные руки скользят везде, сжимают, гладят, впиваются в бледную, бархатистую кожу. Губы, не разбирая, что оказывается в их власти, целуют, льнут, ласкают.
Но другая часть сознания отрешается от творящегося и превращается в набор чувств, холодно фиксирующих информацию. Он смотрит на розовые пятна на щеках Антона, на прикрытые веки, на бьющуюся на виске жилку, на высоко вздымающуюся грудь. Он слушает его тихие стоны, частое дыхание, такое короткое и такое колючее сейчас «Марти…». Он вдыхает неповторимый запах его кожи и волос, который он узнает из тысячи. Он чувствует жар его тела, мелкую дрожь, напряжённые, словно камень, мышцы. Он слизывает соленые капельки пота и сладкие крошки, оставшиеся на пальцах от шоколадного пирожного.
Все это он запоминает, фиксирует и заносит в отдельные файлы, каждую деталь — в свой. Чтобы потом, когда закончатся семьдесят два часа, и начнётся безвременье, у него осталось хоть что-то, ради чего он мог бы все вынести.
Он не знает, что его ждёт, и он безумно этого боится. Но он точно знает, что в самый страшный, самый безнадёжный момент он откроет файл с запахом волос Антона, с ощущением его тела под собой, вкусом его шершавых от бесконечных поцелуев губ, и тьма отступит. Ибо против этого у неё не будет силы.
А в самую дальнюю, самую запароленную папку он спрячет…
Раздвинуть ему ноги ещё шире. Вновь бегло пройтись языком, чтобы выгнулся навстречу от нестерпимого желания. Резко подняться вверх и требовательно заглянуть в глаза, чтобы, обмирая от желания, вновь и вновь умереть ещё и от счастья, насколько это желание взаимно. Мучая и себя, и его — не понять, кого сильнее — срывающимся голосом выдавить: «Скажи…» и услышать, как помилование, как весть о победе, краткое, на выдохе: «Хочу тебя! Пожалуйста…». И тут же отпустить на волю беснующихся демонов и наконец-то, боже, наконец-то ворваться в это такое вожделенное, такое необходимое, такое единственное в мире тело. Поймать губами стон, который он не может сдержать, и замереть, потому что предвкушение счастья лучше самого счастья. Но, ощутив, как он сам нетерпеливо пытается двигаться и насаживаться глубже и сильнее, сорваться со всех рельс и броситься в пропасть.
— Слушай, а мы вообще выйдем куда-нибудь из этого номера, или ты все три дня предполагаешь продержать меня тут в заточении? — усмехается Антон, с аппетитом уплетая принесенный горничной легкий завтрак.
Мартен, устроившись в кресле напротив, неторопливо отпивает горячий кофе, чтобы дать себе время придумать более-менее правдоподобный ответ, но ничего стоящего в голову не лезет.
— А зачем? — наконец спрашивает он. — Что там интересного?
— Ты шутишь? — голос Антона буквально-таки пышет возмущением. — Это же Париж, в конце концов! А я до сих пор как-то ни разу тут и не был! Эйфелева башня, Сена, Лувр, все дела…
Мартен пристально глядит на него поверх кружки и с пугающей ясностью понимает, что он все-таки — абсолютный и неисправимый эгоист, и сейчас ему совершенно наплевать, чего хочет Антон. Да, он попросту не даст ему выйти отсюда ни на миг. Если понадобится, привяжет его к кровати, и вовсе не для дополнительной остроты в сексе. Он просто не может позволить, чтобы хотя бы единое мгновение Антон смотрел не на него, думал не о нем, жил не им, дышал не им. Каждую секундочку из оставшихся ему он хочет быть центром жизни для Антона. И он думает, что и на это он тоже имеет право.
Улыбка выходит очень естественной — легкой и самую малость виноватой:
— Я бы с удовольствием, но у меня страшная аллергия на пыльцу платанов.
Даже не пытаясь сдерживать стоны — а зачем теперь-то?! — Мартен думает, что Антон, вопреки своему полушутливому обещанию, никогда не был таким ласковым и нежным. Он обращается с ним так, словно тот девственница в первую брачную ночь, и Мартену, возможно, и хотелось бы подтолкнуть его к более активным действиям, но отчего-то все человеческие слова вылетели из головы. Осталось только щемящее, словно пронизанное последним осенним лучом, удовольствие, растекающееся по нервам и дурманящее сознание. Он даже не пытается подаваться навстречу, двигаться сам, как-то откликаться на происходящее. Он просто смотрит на капельку, стекающую по виску Антона, и пытается угадать, когда она беспомощно сорвется вниз. У него с ней много общего, думается ему.
