Он звонит родителям, братьям и немногочисленным друзьям, своим обычным голосом говорит им давно заготовленные слова, смеется и острит, спрашивает о новостях и незаметно просит прощения, раздает советы и притворно ругается.

Эта непринужденная и милая болтовня занимает почти час, после которого он чувствует, что его словно пропустили через мясорубку, и думает, что самый тяжелый час в своей жизни он уже пережил.

Вот и все. Все выполнено и завершено, итоги подведены и счета оплачены.

Осталось последнее и самое главное.

Мартен откидывается на спинку кресла, в котором провел последний час, и закрывает глаза, вцепляясь в волосы руками. Он не ожидал, что для этого звонка ему понадобится больше смелости, чем для всех предыдущих.

Он набирает номер Антона, даже не глядя на кнопки. Кажется, каждый мускул, задействованный в этом нехитром наборе манипуляций, помнит свою роль, помнит отведенные ему движения. Он горько ухмыляется: жаль, что такие способности пропадут втуне.

Равнодушные гудки в трубке на миг заставляют его похолодеть. Нет, только не сейчас, Антон не имеет права не ответить ему сейчас. Это было бы уже за гранью жестокости. И поэтому, когда, в конце концов, в трубке раздается сонное и ленивое «Алло», он громко выдыхает сквозь зубы и ругает себя за недогадливость. Конечно, разница во времени: в Екатеринбурге давно ночь, и он сладко спит сном невинного младенца. Против воли Мартен улыбается, представив себе эту картину: наверняка опять спинал одеяло на пол, а сам раскинулся на всю кровать, как морская звезда — очень наглая и агрессивная звездочка. Впрочем улыбка тут же покидает его лицо — чему теперь улыбаться-то…

— Алло, Мартен, чего молчишь? — тем временем интересуется Антон, зевая, но уже более ясным голосом. — Ты меня бессердечно разбудил в полночь, чтобы загадочно сопеть в трубку?

— Нет, — отвечает он твердо, заранее отсекая все возможные возражения, — чтобы ты сейчас же вытащил свою задницу из постели, мигом собрал вещи и завтра прилетел ко мне.

Мартен стоит в аэропорту, нетерпеливо барабаня пальцами по толстому стеклу, сквозь которое так хорошо видны ревущие стальные птицы, несущие в своем чреве тех, кого кто-то ждет. Странно: раньше, встречая кого-либо в аэропорту, он всегда подспудно опасался какой-нибудь неприятности. Знал, что это глупо, но все время боялся — вдруг тот, кого ждешь, не долетит. Пусть самолеты падают редко, но ведь падают же?

А сегодня он спокоен, как удав. Неудачная метафора, отмечает он флегматично, лучше сказать, как приговоренный. И тут же улыбается кривой улыбкой, так похожей на гримасу раненого волка: а вот это уже и не метафора вовсе… Он знает: сегодня с ними не случится ничего плохого. У любого приговоренного есть последнее желание, и все, даже лишенные совести, мерзавцы, считают своим долгом его исполнить.

О, Том всегда держит свое слово! Он не жульничает в мелочах, он блефует по-крупному. Именно этим и отличаются настоящие Игроки от самоуверенных новичков, наивно полагающих, что Фортуна только и ждала момента, чтобы отдаться им со всей пылкостью. И как же жаль, что Мартен только сейчас, столько лет спустя, это понимает…

Антона он видит издалека и сразу чувствует, как завыло сердце при виде такой родной светловолосой макушки, и как вдруг резко захотелось упасть на колени и закричать, задрав лицо к безжалостному небу.

Но это длится всего лишь мгновение. Потому что Мартен очень хорошо умеет владеть собой. Потому что Антон — его Антон! — вдруг оказывается совсем рядом и улыбается ему самой теплой улыбкой в мире. И потому что у них осталось всего три дня. Семьдесят два часа. И отсчет уже начался.

— У меня есть право на последнее желание.

Он не волнуется ни капли. Он знает, что Том сейчас сдастся. Потому что у него действительно есть на это право. Потому что тому, кто все потерял, уже нечего бояться.

— Я слушаю тебя.

— Ты дашь нам время. Три дня.

— День.

— Три дня.

— Нет.

— Три дня. И ни секундой меньше. И меня совершенно не волнует, что мне даже нечем на тебя надавить. Ты дашь нам три дня с того момента, как его нога ступит на землю Франции.

Молчание в трубке удивительным образом переполнено эмоциями. Мартен читает их, как раскрытую книгу. В нем недовольство, отрицание, насмешка, возмущение, ярость — и в нем же смятение, непонимание и растерянность.

Мартен знает, что он не сможет ему отказать.

Он гонит машину так, как никогда доселе. Он срывается в резкие обгоны и пролетает на мигающие сигналы светофора, игнорирует возмущенно визжащие клаксоны и в последние мгновения перед столкновением уворачивается со встречки.

Он не может, физически не может ехать спокойнее. Потому что истекла уже почти половина одного часа из благословенных семидесяти двух. И потому что Антон — его Антон! — сидит рядом. Потому что можно протянуть руку и дотронуться, можно схватить за тонкую куртку и рвануть к себе, можно укусить за ухо и прокусить до крови, можно… Все можно! Пока еще можно…

— Что происходит? — наконец не выдерживает звенящего, как струна, напряжения Антон. — Ты сам не свой, сорвал меня с места без объяснений посреди ночи, молчишь, несешься, как сумасшедший, жить надоело?

Мартен, в очередной раз закладывая сумасшедший вираж, едва сдерживает нервный смешок. Нет, дорогой, нет… Знал бы ты, насколько не надоело! Но какое это имеет значение…

— Вариант, что я просто соскучился, ты вообще не рассматриваешь? — почти весело интересуется он.

Антон неопределенно хмыкает и отворачивается.

Пусть… Он еще развернет его к себе.

У них остался семьдесят один час…

Целоваться бешено, исступленно они начинают, едва за ними закрываются двери лифта.

— Совсем с ума сошел? — кое-как удается выдавить Антону, прижатому к зеркальной стене.

— Можешь считать и так, хочу тебя, прямо сейчас, — почти рычит Мартен, бешено дергая ремень на его джинсах.

— Может… Все же дойдем до номера?! — Антону все-таки удается оттолкнуть его от себя в последний момент, перед тем, как двери распахиваются, и в лифт вваливается колоритная пара. Лысый толстяк, увлеченно жующий хот-дог, и его не менее пышнотелая спутница, скорее всего супруга, раздраженно выясняют отношения и роль некой Мари в их жизни, ни капли не смущаясь непрошенных свидетелей.

Лифт едет так медленно, а толстуха визжит, что придушит эту тощую сучку, так пронзительно, что Мартен готов воспользоваться ее подсказкой и придушить ее первым. Но в этот момент он чувствует, как к его руке незаметно прикасаются родные пальцы. Он судорожно вздыхает, чувствует, как все вмиг уходит на второй план — даже голоса словно становятся тише и доносятся словно сквозь слой ваты — и стискивает их в своей онемевшей ладони. Их пальцы переплетаются, разжимаются и вновь сжимаются. Это не секс — это гораздо больше, чем секс. И, пытаясь подавить спазм, перехвативший горло, сжав зубы так, что кажется, они вот-вот начнут крошиться, Мартен даже готов простить эту несчастную тетку…

Он втаскивает Антона в комнату за руку и, не дав ему даже скинуть куртку, толкает на кровать и замирает, нависнув сверху.

— Что? — почему-то шепотом спрашивает Антон. — Почему ты остановился?

Мартен долго-долго смотрит в его глаза. Запоминая, впитывая, вбирая в себя осеннее небо, в котором вспыхивают зеленые звезды. Пока еще можно…

— Антон… — шепчет он.

— Что?

— Ты только помни этот день, хорошо?

— Ты меня пугаешь, Марти. Какой день? Ты меня бросить собрался? И именно для этого и позвал? — Антон делает вид, что смеется, но заметно, что ему становится очень не по себе.

Мартен улыбается открытой, солнечной улыбкой и мотает головой.

— Нет. Я тебя никогда не брошу. Слышишь? Никогда. Даже когда… — он осекается на полуслове.

И жадно приникает к его губам.

У них осталось семьдесят часов…

Даже сквозь марево всезатмевающего возбуждения Мартен не может не видеть, что во взгляде Антона то и дело проскальзывают отблески удивления. Он прекрасно знает, в чем дело. Антон ожидал, что Мартен, как обычно, будет развлекаться, растягивать ласки, нарочито медленно стягивать одежду, то и дело прерываясь на то, чтобы вновь прильнуть к губам, издевательски долго целовать шею и грудь, намертво зависнет на сосках, будет до болезненного жестко прижиматься своим пахом к его, до последнего не стягивая джинсы… И в другой раз все именно так и было бы. Другой раз. Которого уже никогда не будет.