А после последней гонки, масс-старта, так неожиданно закончившегося скандалом и протестом французской федерации, он стоял в микст-зоне, совершенно сбитый с толку, и, стиснув зубы, мучительно ждал, чем же, в конце концов, закончится этот фарс, и какое решение вынесут судьи. Разве думал он, когда они так удачно уходили на финиш втроем с Антоном и Жаном, что на подъеме Жан вдруг упадет, и в этом его проклятая федерация поспешит обвинить не кого иного, как Антона, выигравшего гонку. Мнени Мартена по этому поводу, в общем, никто особо не спрашивал. Сам он, ошарашенный, не сообразил сразу заявить, что Антон абсолютно ни при чем, а теперь лезть было уже глупо. И вот сейчас он украдкой косился на совершенно ровное, ничего не выражающее лицо Антона, стоящего в плотном окружении своей команды, нервно сжимал кулаки и думал, что только этого ему и не хватало.

И лишь когда, спустя почти час — да что там обсуждать-то столько?! — судьи наконец снизошли до простых смертных и поведали свой высочайший вердикт: «Невиновен», Мартен глубоко выдохнул и вдруг понял, что отныне откладывать разговор больше нельзя.

Первые три звонка Антон проигнорировал. Мартен почему-то был уверен, что именно намеренно проигнорировал, а не не услышал или не смог ответить, и поэтому настойчиво вновь и вновь жал кнопку вызова. На четвертый Антон ответил, но явно нехотя, сказал, что ему неудобно сейчас говорить, и вообще — некогда. А на пятый, последовавший тут же, уже зло процедил, что, кажется, выразился достаточно ясно.

— Яснее некуда, — сухо подтвердил Мартен, — поэтому я и стою за углом, рядом с твоим номером. Чтобы сэкономить твое драгоценное время. И либо ты сейчас выходишь сюда, потому что нам нужно поговорить, либо я захожу к вам и на глазах твоего Малышко спрашиваю, что происходит и какого черта ты от меня прячешься. И ты меня знаешь — я это сделаю.

Антон что-то яростно прошипел по-русски — и это явно была не радость от непрошеного визита своего любовника — и сбросил звонок.

В воцарившейся тишине Мартен, гипнотизируя взглядом закрытую дверь, непроизвольно начал считать удары сердца. Она должна была открыться. Должна была. Должна…

Дверь распахнулась на шестьдесят четвертом.

— Ну?! — отчужденный, скрестивший руки на груди Антон явно не был настроен на общение.

— Слушай… — Мартен вдруг запнулся, не очень понимая, что говорить, и чувствуя, как сквозь все тело острыми ледяными иглами прорастает страх: как же жутко этот чужой, холодный Антон был похож на того, прошлогоднего, которого он надеялся никогда больше не увидеть перед собой. — Я понимаю, как ты сегодня разозлился, и признаю, что ты в этом совершенно прав. Наши уроды затеяли полную ерунду с этим протестом, а я… — он запнулся, не в силах подобрать слова, — я с самого начала был несогласен с ними, просто… Черт, я не знаю, Антон! Растерялся, протупил, замешкался… Да, я виноват, конечно! Но если бы они посмели у тебя отобрать золото, я бы никогда с этим не согласился и точно заявил, что ты Жана даже не касался!

— Ну да… — словно раздумывая, протянул Антон, глядя мимо него. — Теперь легко говорить. Только что ж ты тогда молчал, дорогой мой? Стоял и ждал радостно, когда очередная медалька на шее повиснет?

— Ты же знаешь, что это не так! — пробормотал он потрясенно. — Ты же не можешь действительно в это верить! Что ты несешь, вообще?! Какая, к чертовой матери, медалька?! Нахрена она мне, если ты ее честно выиграл?!

— Не так? — недобро усмехнулся Антон. — А как? Значит, золота ты не хотел? А чего хотел? Почему молчал?! — он опасно повысил голос, и Мартен непроизвольно отметил для себя, что Антон далеко не так равнодушен, как хочет казаться, и странным образом осознание этого вселило в него смутную надежду на то, что все еще можно решить.

— Или ты таким образом хотел мне отомстить за то, что я твоего любимого Жанчика без медали оставил?! — Антон почти выкрикнул это, на сей раз прожигая Мартена ненавидящим взглядом, и того вдруг ошпарило догадкой, настолько невозможной, настолько невероятной, что на миг он потерял дар речи, а когда, наконец, вновь обрел его, то смог только прошептать ошеломленно:

— Антон, ты что… Ты ревнуешь?! Меня?! К Жану?!

И увидев, как вдруг осекся, побледнел, растерялся, опустил глаза Антон, понял, что он угадал, и невозможное — возможно. И почувствовал, как с грохотом ломается лед, за последние дни сковавший все внутри, и вновь мчится по венам живительное тепло.

Он решительно шагнул вперед, не давая Антону времени опомниться, крепко прижал его к себе и, чувствуя, что спасительный вердикт вынесли и ему тоже, прошептал:

— Какой же ты дурак, Шипулин… Господи, какой же ты дурак…

Череда новогодних праздников была в самом разгаре, но Мартен от них уже устал. Нет, конечно, он их любил, но скромного, камерного празднования Рождества ему вполне бы хватило. Целая куча знакомых, отчаянно желающих считаться его друзьями, звала его отметить с ними Новый год, но он всем вежливо отказывал, и поэтому, спровадив всю семью, валялся на диване и лениво пялился в телевизор, где очередная толстозадая певичка старательно кривлялась и делала вид, что поет.

Очередной звонок телефона заглушил девицу, и этому он порадовался, а вот тому, что надо встать и дойти до стола, на котором валялся аппарат, — не очень. Решив, что он прекрасно обойдется без лишней дозы фальшивых поздравлений, он плюнул на все и не сдвинулся с места, пока телефон не замолчал. Но звонивший был весьма упрям, и после минутного затишья телефон вновь ожил. Мартен выругался и, пообещав себе послать звонившего куда подальше самым непристойным образом, быстро дошел до стола, раздраженно схватил телефон… И замер.

Когда они разъезжались на каникулы, на следующий день после того приснопамятного масс-старта Поклюки, они заранее поздравили друг друга с наступающими праздниками, и поэтому Мартен совершенно не ждал звонка. А сейчас удивленно глядя на мигающее на экране имя «Антон», он почувствовал, как мигом взмокли ладони и заныло в груди от нехорошего предчувствия.

— Алло, — выдавил он негромко.

— Привет, Марти, с новым годом тебя… — голос Антона был так же тих и словно растерян, но, кажется, ничего неприятного в нем не ощущалось.

Мартен облегченно выдохнул: похоже, на сей раз предчувствия его обманули.

— И тебя тоже. А чего звонишь, вроде поздравил уже?

Антон замялся:

— Ну… Знаю, что у вас Новый год не такой важный праздник, как Рождество, но у нас-то наоборот, он — самый главный, и в его преддверии все поздравляют близких и любимых людей. И вот я как-то сегодня слонялся по квартире, слонялся и вдруг резко понял, что хочу позвонить.

— Я рад. Очень… — прошептал Мартен. Голос вдруг резко охрип. Продуло из приоткрытого окна, не иначе…

— Ну и вот… — Антон вдруг засмущался и заторопился. — Поздравляю тебя еще раз. Желаю, чтобы в Новом году сбылись все твои мечты, — он вдруг коротко хмыкнул, — кроме очередного Глобуса, конечно.

— - Еще бы, — не смог не рассмеяться в ответ Мартен: после Поклюки Антон совершенно неожиданно для всех взлетел на вторую строчку общего зачета, и теперь вся болтовня о лидерской майке, доселе казавшаяся чепухой, вдруг приобрела вполне реальные основания. — А я в свою очередь желаю, чтобы сбылись вообще все твои мечты, и черт с тобой, Глобус тоже.

Антон вновь рассмеялся, попрощался и отключился.

Мартен все так же стоял возле стола, не шелохнувшись, даже забыв опустить руку и все так же прижимая телефон к уху. В его голове все еще звучало то, что Антон обронил, кажется, даже не заметив.

Близких и любимых людей.

Любимых людей.

Лю-би-мых.

Первая гонка после Нового года, эстафета, была назначена на восьмое января, а команды заехали в Оберхоф уже четвертого, и поэтому они в кои-то веки решили спрятаться от посторонних глаз на целый день. Антон старательно копался в своем ноуте, из которого то и дело доносилась негромкая музыка, а Мартен валялся на кровати, делая вид, что читает. Но в конце концов, ему откровенно наскучило это занятие, и он решил, что пора взять дело в свои руки и вернуть блудного сына туда, куда ему положено, а именно, в постель Его Величества Мартена Фуркада. Он долго, с наслаждением потянулся и окликнул Антона: