— Сейчас по всем законам жанра ты обязан повторить, что любишь меня.
— А оно тебе надо?
— Надо.
И повинуясь неожиданной твердости, пронизавшей это коротенькое слово, он, упрямо глядя в одну точку перед собой, вновь в который уже раз, произнес это, такое замусоленное, такое затертое, такое избитое, но сейчас вдруг показавшееся самым важным и самым нужным:
— Я люблю тебя.
Антон молчал долго, гораздо дольше, чем в прошлый раз. Мартен, чтобы как-то вынести это ожидание, начал считать удары сердца. Странно — оно билось так же ровно, как и всегда, так же размеренно, так же спокойно. Словно не понимало, что, возможно, отстукивает последние мгновения, отделяющие его от окончательного краха.
А, возможно, на самом деле оно было гораздо умнее своего хозяина и все знало наперед. Потому что Антон, наконец, выпутался из своего кокона, сел на кровати и, уставившись в окно, протянул:
— Я не знаю, за что точно ты там извиняешься, да и знать не хочу. Но я точно не против того, чтобы мы вроде как и дальше были вместе.
Мартен шумно выдохнул, уже не стесняясь этого. До стеснения ли тут, когда сорваны все маски, вытащены на свет Божий все тайны и раскрыты все неприглядные секреты?
— А ты не хочешь сказать что-нибудь в ответ? — он произнес это нарочито небрежно, пытаясь обратить все в шутку, но на самом деле до дрожи в животе желая услышать ответ и боясь его.
— Чего, например? — Антон обернулся к нему и сделал удивленные и одновременно скучающие глаза.
— Да не знаю я! — Мартен хохотнул, старательно притворяясь, что ему весело, хотя он сейчас чувствовал все, что угодно, кроме веселья. — Например, что тоже меня любишь, что жить без меня не можешь…
— Почему не могу? Могу, — безразлично пожал плечами Антон, но не успел Мартен понять, каково это — рухнуть в бездну, как он продолжил: — но, кажется, уже не хочу…
… На подходе к стойке его сразу оглушило оголтелым гулом трибун, который на сей раз явственно сливался в единый вопль: «Россия! Россия!». Неужели… Он запретил себе додумывать эту такую сладкую, такую вожделенную и невозможную мысль, чтобы потом, если это окажется неправдой, не упасть лицом в снег от разочарования.
Стиснуть зубы, выждать, дотерпеть до табло!
Несколько сотен метров показались ему расстоянием, равным от Земли до Луны. И когда он все же преодолел его и увидел на табло заветный ноль в графе «Промахи» и отставание в четыре секунды от Шемппа (какая занятная ирония судьбы!), то понял, что до этой минуты он еще и не переживал по-настоящему. Что все только начинается…
Глаз мельком зацепился за кошмарную единичку в столбце «Штрафной круг» для Свендсена, и разумом он понимал, что должен ужаснуться этому. Эмиль… Такой верный, такой честный, такой понимающий Эмиль! С такой надеждой говорящий, что должен привезти золото для своей страны! Мартен почувствовал, как в надрывном плаче зашлась какая-то частичка его души, но тут же резко замолчала. Это ему еще предстоит пережить, но не сейчас. Сейчас есть только трое.
Антон, Симон и финишная черта.
Он не помнил, как он отстрелял стойку, как доехал финишный круг, как отталкивался, как скользил, как поворачивал и притормаживал. Вымуштрованное тело делало все само, без участия сознания, которое умчалось вперед, туда, где Антон рвался к своей мечте.
Он мечтал обзавестись крыльями, чтобы рвануться вперед и увидеть, что же там происходит, и одновременно до истерики боялся узнать это. Но когда вечность спустя он с лихорадочно прыгающим сердцем, наконец, вырвался на стадион, то сразу увидел ликующее море русских флагов, развевающихся в такт бешеному реву зрителей. Пару секунд он помедлил, боясь убить такую реальную надежду, а потом, словно в омут головой, глянул на табло и увидел на верхней строчке слово «Россия».
И в этот миг он понял, что сегодня сбылась и его мечта тоже.
Весь остаток вечера после этого финиша, который русские болельщики забудут не скоро (Мартен сам не знал, сколько раз просмотрел запись, и не мог не признать, что это было впечатляюще!), он даже не пытался приблизиться к Антону.
Это был его день. Это была его победа. Это было его счастье. И он должен был насладиться им сполна.
Глядя на его абсолютно счастливое и почти безумное от этого лицо на пьедестале, Мартен чувствовал, как невольно в глупейшей улыбке расползаются губы. Интересно, а кто из них двоих был более счастлив? Он не мог бы поручиться, что Антон.
И кажется, вот теперь ему уже хотелось этим счастьем поделиться. А вдруг целое, разделенное на двоих, станет еще больше? Сухая математика скептически утверждает, что это абсурд, но что она понимает в таинственных мирах человеческой души?
И поэтому, с трудом дождавшись до почти глубокой ночи, позволив Антону сполна познать вкус триумфа и будучи твердо уверен, что тот не спит, он отправил ему коротенькую смску, в которой осторожно спрашивал, смогут ли они сегодня встретиться. Он не ждал мгновенной реакции, и поэтому вздрогнул, когда ответный сигнал раздался почти тотчас же. А прочтя еще более короткое «Да», понял, что счастье таки действительно есть.
Через минут десять он, стараясь унять мурашки, кажется, проникшие даже в печенку, и пытаясь поудобнее перехватить громоздкий пакет с запотевшей бутылкой шампанского, шоколадом и так любимыми Антоном цитрусовыми всех видов, вошел в незапертую дверь его номера. Антон болтал по телефону на родном языке, судя по радостному тону отвечая на очередные поздравления, которые лились на него сегодня, как из рога изобилия. Увидев Мартена, он приветственно кивнул ему, слегка махнул рукой, показывая, чтобы тот закрыл за собой дверь, и отвернулся к окну, продолжая разговор. Сгрузив свой пакет на стол, Мартен выполнил его просьбу, а потом подошел быстрым шагом, резко притянул к себе, выхватил проклятый телефон, отключив, отшвырнул на кресло и, не дожидаясь очевидно вот-вот готовых вырваться возмущенных возгласов, горячо прошептал на ухо:
— Ну, давай отпразднуем, что ли…
====== Часть 18 ======
— Опять межсезонье… Поверить не могу, что у нас с тобой уже второе межсезонье, — с еле заметной капризной ноткой протянул Мартен, который в честь вышеупомянутого межсезонья позволил себе несколько расслабиться и не вылезать утром из постели чуть дольше обычного. В конце концов, неужели он не заслужил права хотя бы пару дней провести так, как хочется?!
— Не могу понять, огорчает тебя это или радует, — усмехнулся Антон, неторопливо застегивая рубашку.
Мартен задумался на миг:
— Пожалуй, и то, и другое. Радует, что мы удивительным образом дотянули до этой пугающей цифры…
— А огорчает? — Антон так и не дождался предполагающегося продолжения, поэтому был вынужден спросить сам.
Мартен медленно перевел на него вмиг затянувшийся хмарью взгляд.
— А тебя разве ничем не огорчает? — мрачно спросил он.
Антон, к тому моменту полностью одевшийся и уже собравшийся уходить, нехотя пожал плечами. Он никогда не любил пространные разговоры о чувствах в прошлом, не стал больше их любить в настоящем и был уверен, что будет так же избегать их и в будущем.
— А я буду скучать, — вдруг смял повисшую тишину голос Мартена, и Антон, почти готовый выйти, невольно остановился, помедлил пару мгновений и устало опустился на край кровати.
В другой раз Мартен, может быть, и сдержался бы, но ужас надвигающейся разлуки длиной в восемь месяцев сделал свое дело.
Он рывком поднялся и крепко обнял его со спины за плечи, уткнувшись носом в ухо.
Хотелось сказать очень много, так много, что слова бурлили, словно лава, ищущая выход из вулкана, метались внутри, как плененные птицы, и не могли обрести форму. Простых человеческих слов из банальных букв было слишком мало, чтобы выразить все то, что ему так нестерпимо хотелось. И когда он уже почти отчаялся хоть что-то произнести, в мозгу вдруг мелькнула шальная, но такая притягательная мысль, что, не давая себе задуматься о ее разумности, он тут же выпалил:
