— А то я не вижу. Мечешься, как тигр в клетке, подошвы, наверно, уже все оттоптал.
— А что, не имею права? — он попытался увести разговор в сторону от опасной темы. — Любой бы нервничал, когда гонка для команды так нескладно идет.
Эмиль расхохотался, сочно, от души, запрокинув голову, так, что Мартен скривился, ожидая, пока это чудило северное соизволит успокоиться.
— Это ты кому другому заливай, Марти, радость моя лучезарная! — наконец, отсмеявшись, почти ласково посоветовал норвежец. — За команду он переживает, ага…
— Нет, а почему это я не могу переживать за команду? — Мартен обиделся почти всерьез. Да что это такое? Почему они, видите ли, все способны болеть за общее дело, а он один — такой негодяй, которому наплевать на страну и своих ребят? — Ты же за свою переживаешь!
— Я — да, — вмиг посерьезнев, ответил Эмиль, — и ты не поверишь, как я на самом деле трясусь сейчас. Потому что — он кивнул головой в сторону экрана, — вот сейчас мелкий Бе нас изо всех сил тащит к золоту. Но только я могу привезти это золото на финиш, понимаешь? Только я. И привезу для всей страны. А главное, для Йоханнеса, для Уле… Для Тарьея. Особенно для Тарьея. И я это сделаю!
Его сурово окликнули со стороны норвежских тренеров и, не дожидаясь ответа француза на свою неожиданную тираду, он скорчил недовольную гримасу, кивнул на прощание и отошел, оставив Мартена одного. А тот стоял неподвижно, сверлил взглядом его широкую спину и чувствовал, как, словно жук-древоточец, в мозг вгрызается одна-единственная, отвратительная в своем эгоизме, мысль: «Прости, Эмиль… Ты — лучший друг в мире, но не ты должен привезти это золото… Сегодня — не ты…»
…. — Почему именно сегодня? — вдруг оторвавшись от его измученных губ, прошептал Антон, слишком остро взглянув в его глаза.
— Тебе не все равно?! — кое-как выдавил Мартен, безуспешно пытаясь возобновить так варварски разорванный поцелуй. Надо признать, Антон нашел самое подходящее время для обсуждения таких глобальных вопросов! Возбуждение вперемешку с волнением и, что скрывать, легким страхом скоро закипит в венах и вырвется обжигающими клубами наружу, а этот балда вдруг решил выяснять отношения.
— Нет, не все равно, я хочу знать, — настойчиво сжал губы Антон.
«Вот же зараза, — удивленно подумал Мартен, — кто бы мог подумать?!»
С ним рядом был его Антон. И словно бы не его. Мартен смотрел на него во все глаза и не мог понять, откуда взялись эти властные нотки в голосе? Откуда такое самообладание на грани, словно это не у него стоит так, что впору только позавидовать?! И самое удивительное, что Мартен не смог бы с уверенностью ответить, какой Антон, старый или новый, ему нравился больше.
— То есть того, что я вроде как сказал, что я тебя люблю, тебе недостаточно?! — выговорить это признание в третий раз оказалось так же сложно, как в первый, но он чувствовал, что оно должно прозвучать, вот именно сейчас. Потому что это тоже будет — честно. И судя по тому, как Антон судорожно облизнулся и еле заметно кивнул, это было лучшее, что он мог сказать…
— А теперь, — почти зло прошептал Мартен, — может, мы перестанем болтать и займемся чем-нибудь поинтереснее?!..
… Бежавший на третьем этапе Дестьё, тоже стартовавший седьмым, не поразил ни скоростью, ни меткостью. Впрочем, Мартен не мог бы ответить, за кем он наблюдает более внимательно: за Симоном или за Димой Малышко, который начал очень резво, отстрелял лежку безупречно и сразу скинул секунд десять от двадцати с небольшим, привезенных ему Устюговым. А вот это было уже интересно и многообещающе. Это было уже обнадеживающе. Это было уже, говоря словами Антона, пиздец как страшно…
Пытаясь хоть как-то обуздать свои так невовремя расшалившиеся нервы, он отвернулся от экрана и, словно нарочно, уткнулся взглядом в Антона, стоявшего чуть поодаль с напряженным выражением на лице и сосредоточенно сжимающего палки. Мартен беззвучно выругался: вот только этого сейчас ему не хватало, чтобы окончательно распрощаться с жалкими остатками самообладания. Конечно же, они заранее решили, что до гонки никакого общения — слишком высоки ставки, чтобы позволять себе расплескать так необходимые эмоции и энергию, — но про взгляды ничего не говорилось. И сейчас он просто не мог заставить себя отвернуться. Он смотрел, смотрел и смотрел…
Словно впервые видя, словно пытаясь влить своей веры, словно прося и умоляя… Пожалуйста, Антон, ты сможешь, пожалуйста…
… — Пожалуйста, Антон, — прошипел он, стискивая его волосы и сам не понимая, чего хочется сильнее: оттащить его голову или прижать еще крепче.
Господи, Антон сто раз ласкал его вот так, вот этими самыми губами и языком, но почему же тогда сейчас он чувствовал то, чего раньше даже представить не мог?! И почему при этом хотелось большего, неизмеримо большего?! Почему появилось такое незнакомое желание не брать, не властвовать, а отдавать и наслаждаться этим?! Почему от его таких уверенных, таких решительных и при этом удивительно нежных поцелуев и прикосновений хотелось то ли взлететь, то ли заскулить?! Неужели и это тоже любовь? Кажется, зря он столько лет отрицал ее существование…
— Пожалуйста что? — Антон, вдруг оказавшийся совсем близко, нарочно медленно провел языком по его шее, подбородку и замер у границы губ, с готовностью приоткрывшихся в ожидании. — Скажи!
Через силу Мартен разразился истеричным смехом:
— А не издеваться не можешь?
— Неа, — мотнул головой Антон, сам не менее тяжело дыша, но продолжая упорствовать, — у меня были слишком хорошие учителя… Скажи!
Мартен попробовал было прижаться своим каменным членом к его колену, чтобы хоть немного усмирить мчащийся по венам бурлящий поток лавы, но тот был настороже и мигом отстранился, ехидно заломив бровь.
И Мартен сдался. Поняв одну очень простую вещь: иногда сдаться не стыдно, иногда это просто необходимо. И кажется, когда у тебя есть человек, рядом с которым ты это чувствуешь, это и есть счастье.
Он обхватил Антона за шею, притянул к себе настолько близко, что их губы почти встретились, и горячо прошептал:
— Трахни меня…
… Он никогда раньше не смотрел стойку третьего этапа: слишком мало времени остается между стрельбой и его собственным стартом, но в этот раз, ругая себя на чем свет стоит, не мог заставить себя оторваться от огромного экрана. И вместе со всей, слившейся сейчас в один огромный организм, толпой болельщиков он невольно издал разочарованный вздох, когда так хорошо шедший по трассе Малышко намазал последним выстрелом.
Он успел злобно подумать, что, если этот гад сейчас промажет еще раз или, того хуже, два (про три он и думать не хотел), он сам его пристрелит после гонки, и, видимо, угрозы подействовали. Малышко быстро исправился, первым же допом закрыв непокорную мишень, и, в компании с шустро перебирающим ногами Пайффером, ринулся в погоню за улепетывающим Бьорндаленом. Вновь возвращая надежду на чудо для Антона.
Мартен с силой заставил себя отвести глаза от экрана и вдруг окаменел, застыл на месте, наткнувшись на взгляд Антона, направленный прямо на него. И в этом взгляде было столько всего — надежды, страха, вызова, отчаяния, просьбы о помощи — что он почувствовал, как вмиг тонет в теплом, напоминающем пушистое облако, мареве.
И все, что он смог сделать, на что его хватило, это — ободряюще подмигнуть и улыбнуться. И почувствовать, как все внутри торжествующе звенит от его ответной улыбки…
… «И почему считается, что это больно?!» — эта, столь нелепая в такую минуту, мысль была единственным, что удерживало его по эту сторону мироздания. То, что он чувствовал сейчас, цепляясь за плечи Антона, стараясь не то подаваться навстречу его резким, горячечным движениям, не то неизвестно зачем убежать от них, было настолько неповторимо прекрасно, что, кажется, он мог кончить сию секунду. Но как же этого не хотелось, господи! Как же хотелось, чтобы эта сказка длилась вечно, потому что он был совершенно не уверен, что завтра, когда наступит утро, карета не превратится в тыкву, а волшебные зеленые искры в глазах Антона не уступят место серому безразличию. И, похоже, каким-то чудом Антон почувствовал это и, почти остановившись, навис над ним, еле переводя дыхание. Мартен, непроизвольно дрожа, обхватил его лицо руками, притянул к себе близко-близко и, утонув в глубине его глаз, вдруг с обрушившимся, подобно неудержимой лавине, счастьем понял, что эти искры больше никуда не пропадут…
