— Я же, правда, люблю тебя! — зашептал он горячо: а вдруг еще не все потеряно, вдруг все-таки еще есть шанс на то, что растает лед! Что сказать, как объяснить свое поведение — он не знал, и поэтому положился на волю интуиции, на ходу выдумывая какие-то малоправдоподобные оправдания. — И я, наверно, тоже идиот, но я же хотел, как лучше для тебя… Я решил, что тебе так будет проще, понимаешь! Ты же... — голос оборвался, потому что выговорить это было невыносимо. Но необходимо, если еще была хоть капля надежды спасти Антона. Пока еще живого Антона. — Ты же все равно меня ненавидишь, хоть и говоришь, что не против быть вместе. А я вдруг понял… Что мне уже этого мало… Я больше не хочу так, понимаешь? Ты же ко мне ничего не испытываешь, просто хочешь, и это тебя мучает. А я больше не хочу, чтобы ты мучался… И я подумал, что тебе будет проще, если я отпущу тебя, чтобы ты не корчился в душе и не ненавидел еще и себя за то, что спишь со мной… — неся весь этот бред, он вдруг краешком сознания подумал, что никакой это и не бред. Ведь, если убрать из всей этой истории Тома, именно так все и было. Рано или поздно он все равно отпустил бы его. Несмотря на то, что любил. Именно потому, что любил. — Ты думаешь, мне было легко эти две недели?! Да я умирал каждую секунду, слышишь, ты! Я же каждый миг только о тебе и думал, каждый долбаный миг! А по ночам чуть не выл от тоски и подушку колотил. Думаешь, мне эти медали принесли хоть каплю счастья?! Да я все свое золото, а это, здешнее, в первую очередь, отдал бы, чтобы ты был рядом со мной! Но я был уверен, что для тебя это будет правильно!
Голос окончательно сорвался, и он бессильно замолчал, опустив глаза и понимая, что все равно больше ничего не сможет сказать.
Он вывалил все, что его жгло, вывернул душу наизнанку, вырвал сердце из груди и на ладони протянул Антону. И теперь только Антон был вправе решать — принимать ему это подношение или, брезгливо усмехнувшись, уронить в грязь и тщательно растоптать.
Молчание нависло тяжелой грозовой тучей, длилось и длилось, с каждой секундой разрастаясь в размерах, темнея, разбухая, грозя вот-вот разродиться ураганом. Который сметет под корень все сказанное, смоет бешеным ливнем ничтожные, беспомощные слова, которые уже не имеют никакого значения.
И когда он уже готов был окончательно распрощаться со своей бессмысленной надеждой, Антон вдруг разлепил губы и, нервно улыбнувшись, сквозь зубы процедил:
— Реально идиот.
Он медленно, боясь поверить, поднял на него глаза и задохнулся от полыхающих в пронзительном взгляде Антона серых, мечущихся во все стороны искр.
— Кто все-таки? — прошептал он, пытаясь говорить спокойно, но отчетливо понимая, что ничего у него не выходит. — Ты или я?
— Оба. Наверное…
Мартен словно наяву видел, как черная туча на глазах рассеивается, бледнеет, расползается клочками и наконец исчезает бесследно, уступая место лучам такого ласкового, такого желанного солнца.
— Нет, не идиоты, — сдержанно усмехнулся он. — А… Как ты там говорил?.. Два барана? Это мне почему-то нравится больше, — и вновь прижался к его губам.
====== Часть 17 ======
Комментарий к Часть 17 Эта гонка должна быть тут:
https://www.youtube.com/watch?v=EW9BiKpAYW0
Ожидая своего этапа в эстафете, Мартен впервые в жизни понял, что чувствуют шизофреники, причем страдающие редкой разновидностью недуга — не раздвоением, а растроением личности.
С одной стороны, его трясло так, как, пожалуй, не трясло даже в первых гонках этой Олимпиады. Да что там, кажется, вообще никогда так не трясло! И не за себя, нет — в данном случае на свою команду ему было откровенно наплевать, и он не мог ничего с собой поделать. До команды ли, когда никак не удается унять трусливую дрожь в руках и отвратительное, тянущее чувство в животе от страха за Антона?!
В то же время, другой частью своего сознания он был уверен, что боится зря, хотя по большому счету для этой уверенности не было никаких оснований. В его душе странным образом угнездилась наивная, не поддающаяся увещеваниям пессимистичного разума вера в то, что именно сегодня, в последний день биатлонной программы сочинской Олимпиады, свершится то, что должно было произойти давным-давно, и Антон, наконец-то, сделает все, что от него зависит, идеальным образом. Это был последний шанс Антона доказать себе и всему миру, что он достоин победы. И какая-то, пусть очень маленькая и робкая, часть Мартена была уверена, что так оно и случится.
И возможно, причина этой необъяснимой уверенности крылась в том, чему была полностью отдана третья часть его сознания. В том, о чем он, вопреки всей несвоевременности, не мог не думать. Потому что невозможно не думать о, кажется, лучшей ночи в своей жизни…
… Торопливо открывая дверь своего номера, втаскивая внутрь Антона, замешкавшегося на пороге, сдирая с него куртку и, в свою очередь, позволяя ему стащить свою, Мартен не мог отделаться от мысли, что он что-то упустил, не сделал что-то очень важное и очень нужное, и вот этот его промах грозит все испортить. Эта мысль нервно моталась по задворкам сознания, изо всех сил пытаясь подать сигнал, но, лихорадочно отвечая на такие непривычные, такие отчаянные поцелуи Антона, он никак не мог ухватить ее за хвост. И только когда они, с грехом пополам пошвыряв одежду в разные стороны, наконец, упали на кровать, и Антон вновь нетерпеливо потянулся к нему за поцелуем, он вдруг понял, что может сделать. Что должен сделать. Что хочет сделать…
С усилием отстранившись, он прошептал:
— Антон… Антон, да погоди ты… — и кое-как добившись, чтобы тот недовольно сфокусировал на нем плавающий взгляд, отрывисто произнес: — Я хочу, чтобы ты был сверху…
… Первый этап обе команды прошли ни шатко ни валко. Впрочем, у русских, передавшихся третьими с двумя промахами, дела явно обстояли повеселее, чем у незадачливых французов. Бёфу, удрученно привезшему к передаче полминуты отставания от привычно лидирующих норвежцев, даже нельзя было сослаться на промахи: стрелял-то он чисто, а вот бежал… Так скажем, добрая половина пелотона обогнала бы его на одной ноге и даже не запыхалась при этом. Мартен вновь мысленно чертыхнулся на перестраховщиков тренеров, заменивших Симона на этого тихохода.
Принявший от него эстафету Беатрикс ударился в иную крайность: сразу же кинувшись догонять, моментально сбился с ритма и намазал трижды. Глядя на тающие на глазах шансы французов, Мартен недовольно скривился: вроде Жан-Гийом не первый год бегает, а совершил глупейшую ошибку начинающего юниора!
Собственно, уже на этом этапе, оценив высветившиеся на очередной отсечке безжалостные 37 секунд отставания, Фуркад понял, что ничего им сегодня не светит. И, в общем, ему даже почти не было особо жаль сокомандников. Кто им доктор, если они и стреляют как бог на душу положит, и бегут так, словно на легкую утреннюю пробежку вышли? Ждали, что он, вопреки всем их многочисленным косякам, затащит их на олимпийский пьедестал? Нет уж, дудки! Кроме своих собственных результатов, его волновали результаты одного-единственного спортсмена в мире, и он носил совершенно не французскую фамилию…
… Он давно сбился со счета, сколько раз они спали вместе, но сегодня чувствовал себя так, словно это случилось впервые. Все было так же, как всегда, и все было совершенно иначе. Раньше было страстно, горячо, торопливо. А сейчас было — честно. Странный эпитет для секса, если вдуматься, но ничего иного, более соответствующего ситуации, ему на ум не приходило.
Именно честность сквозила в глазах Антона, который после такого неожиданного предложения своего любовника на миг застыл, а потом едва заметно улыбнувшись, рывком опрокинул его навзничь и наклонился низко-низко, глядя прямо в его глаза. И Мартен впервые в жизни увидел, что искры, вновь озарившие собой извечную серую мглу цвета осеннего неба, переливаются изумительным зеленым цветом…
… — Чего нервничаешь, Фуркад? — раздался прямо над ухом веселый голос.
— С чего ты это взял? — нехотя ответил он улыбающемуся Эмилю.
