Чтобы хоть как-то встрепенуться и заставить работать тело, вмиг отказавшееся функционировать, он до боли закусил губу и яростно встряхнул головой. Помогло слабо: мышцы неохотно подчинились, зато сознание затопила просто безграничная жалость, слившаяся в страстных объятиях с болью.

Почему так?! Ему хотелось запрокинуть голову и заорать это в темное, равнодушное русское небо, безжалостно отказавшееся помогать своему собственному ребенку. Почему вот именно так?! Самым жестоким, самым расчетливым, самым невыносимым образом!

Кажется, Том и был автором того высказывания о мести и холодном блюде…

В реальность его вернул нагло тычущийся ему практически в лицо микрофон. От того, чтобы вырвать его и швырнуть прямо в скалящуюся физиономию, его удержала лишь железная выдержка, выработанная годами. Он шумно выдохнул, стараясь подавить моментально вспыхнувшую ярость, и не обращая больше внимания на журналистов, с жадностью гиен слетевшихся к нему поглумиться над неудачей чемпиона, быстрым шагом направился вон со стадиона.

Было чертовски страшно хоть на миг подумать, что сейчас творится у Антона в душе. Один выстрел. Один последний выстрел… Он лишь на миг попытался представить себя на его месте и вздрогнул от накатившего ужаса. Собственный проигрыш давно исчез из его мыслей, растаял, как утренний туман на ветру. Он вообще из-за него не переживал, не замечал сочувственных взглядов коллег по сборной и тренеров, не слышал слов утешения и подбадриваний. Он думал лишь об одном: как же хочется подойти и обнять, просто обнять крепко-крепко. И прошептать, что это ничего, что у них обоих все еще впереди, что они справятся!

И они обязательно справятся! Он твердо в это верил, потому что ничего больше ему не оставалось.

А через два дня, стоя на верхней ступени после лихо выигранного пасьюта, широко улыбаясь и всем своим видом демонстрируя, как он счатлив, Мартен вновь тоскливо думал – ну почему все должно быть именно так?! Насколько же счастливее он был четыре года назад, впервые поднявшись на олимпийский пьедестал за серебром масс-старта! Тогда он хотел кричать на весь свет от восторга, готов был сорваться и полететь, высоко-высоко, выше звезд и комет! И хрен бы кто его смог удержать!

А сейчас, добившись, наконец, того, о чем он мечтал с того дня, как впервые взял в руки винтовку, он даже не мог понять вкус этой победы, не мог сполна насладиться ею и впустить в свою душу радость. Потому что то и дело, против своей воли мрачно натыкался взглядом на табло, безжалостно сообщавшее, что стартовавший четвертым, всего в шести секундах от лидера, Антон Шипулин финишировал только лишь тринадцатым.

Посмотреть на самого Антона он так и не смог себя заставить: хватило одного-единственного столкновения взглядов, от которого его словно ударило током. В глазах Антона была такая неукротимая, такая бездонная боль, что у него едва ноги не подкосились. И хорошо, что Антон тут же отвел взгляд, ибо он сам не смог бы этого сделать никогда.

И с этой секунды ему стало слишком сложно верить, что все будет хорошо…

А после вновь вдрызг заваленного Антоном масс-старта — и вовсе невозможно. И оставаться в стороне — отныне тоже…

Он давно потерял счет времени, и когда в конце коридора появилась такая вроде бы знакомая фигура, он в первую минуту не поверил, что это все-таки реально Антон.

Тот словно даже стал ниже ростом, а к его ногам, похоже, привязали чугунные гири. Иначе просто невозможно было объяснить то, настолько тяжело и медленно он шел. Мартен был просто смят, раздавлен, ошеломлен этим удручающим зрелищем. Настолько, что, когда Антон, не удостоив его ни единым взглядом, поравнялся с ним, ему пришлось приложить заметное усилие, чтобы сделать шаг вперед.

— Антон… — это прозвучало настолько жалко, что он сам на миг скривился. — Подожди, Антон!

Но тот тем же тяжелым, безжизненным шагом прошел дальше, словно бы ничего и не заметил. Хотя кто знает, вдруг кольнуло Мартена, может быть, и правда, не заметил.

В два шага он догнал его и схватил за руку:

— Да подожди ты!

Несмотря на свое оцепенение, Антон обернулся неожиданно быстро, и в его глазах, вмиг пригвоздивших Мартена к полу, вдруг сверкнула такая ненависть, что тот моментально забыл, что же он хотел.

Антон сейчас был точь-в-точь таким же, к какому он привык за минувший год. Злой, напряженный и чужой. Безнадежно чужой.

— Что тебе нужно, Фуркад? — прошипел он с такой злостью, словно надеялся убить ею Мартена. И надо признать, он был вполне способен это сделать.

Мартен как-то сразу забыл все, что он хотел сказать, все заготовленные слова поддержки и утешения мигом свалили по-английски, не оставив о себе ни малейшей памяти.

— Хотел спросить, как ты? — кое-как выдавил он и тут же скривился от того, насколько безнадежно глупо это прозвучало.

Антон расхохотался, так тяжело и жутко, что Мартену на миг захотелось оказаться где угодно, лишь бы не в этом коридоре. Желательно на другой планете. А еще лучше Галактике. Что там у нас ближайшее? Туманность Андромеды? Отлично, вполне подойдет. Будет жить на берегу озера из серной кислоты, прятаться от дождей из расплавленного фтора, уплетать андромедовские яблоки из радиоактивного урана и чувствовать себя в миллион раз счастливее, чем сейчас.

— Я просто отлично, еще вопросы? — наконец, процедил Антон.

Мартен открыл рот, чтобы хоть что-то ответить, но, малость помедлив, закрыл. Что тут вообще можно сказать?

— А все-таки, зачем ты приперся? — в голосе Антона вдруг зазвенела злость, явно давно искавшая жертву, на которую можно беспрепятственно вылиться, и вот, наконец-то, жертва нашлась. — Пришел посмеяться над идиотом Шипулиным? Упиваться своими победами?! Тебе, что, мало восторгов ото всех вокруг? Или давай еще вспомни, как ты круто меня отшил!

Мартену показалось, что ему выстрелили в самое сердце, всеми пятью патронами прямо в цель, но он почему-то не умер на месте, а продолжает стоять и смотреть, как из его тела толчками вытекает кровь. Он никогда и подумать не мог, что сейчас, в такой момент Антон вспомнит об этом. Господи, неужели Антону было больно еще и от этого?! Неужели его горечь родилась не только из несбывшихся надежд и амбиций, но еще и из их расставания?! Неужели, даже пытаясь спасти его, он вновь сделал только хуже?!

— Здорово вышло, правда?! Ты потом долго надо мной ржал, Фуркад?! Добился-таки своего?! Дожал меня, придурка?! Дождался, пока я сам к тебе приползу, и отомстил за все?! Действительно, куда мне, ничтожному, все просравшему неудачнику, до двукратного олимпийского чемпиона?!

Все… Больше он не мог. Потому что он все-таки человек, и сердце у него пока еще было, — изломанное, искореженное, то и дело пропускающее удары, почерневшее от тоски, но было. И оно, это сердце, больше не могло молчать. Дальше — будь что будет. То, что суждено, все равно случится, и бесполезно от этого бежать. Теперь уже бесполезно. Потому что он вдруг совершенно четко осознал, что совершит самый страшный грех в своей жизни, если сейчас оставит Антона вот так, с этими омертвевшими глазами и мучительно искривившимися губами.

«Прости меня… Пожалуйста, прости меня, Антон», — вспыхнуло в мозгу. И тут же погасло, потому что в следующий миг он схватил его за плечи, прижал к ближней стене и, не обращая никакого внимания на отчаянное сопротивление, горячо впился в его губы.

Антон изо всех сил пытался его оттолкнуть, но ничего не получалось. Мартен никак не хотел разорвать этот жестокий, отчаянный поцелуй, больше всего напоминающий сейчас последнее желание приговоренного. И только когда понял, что Антон уже не так яростно его отталкивает, он нереальным усилием заставил себя отстраниться и, глядя прямо в глаза, которые уже не казались такими безжизненными, процедил:

 — Ты, правда, идиот! — и не обращая внимания на то, как дернулся Антон, лишь прижав его еще сильнее, выпалил: — Ты, что, не понимаешь, что я люблю тебя?!

Антон словно вмиг превратился в ледяную статую.