Не в силах оттолкнуть его, он нашел пылающими губами его ухо и неимоверным усилием заставил себя прошептать:

— Антон, я не могу… У меня же нет ничего… Надо дойти до ванной.

— Нахуй ванную! — бросил яростно не менее тяжело дышащий Антон. — Дай сюда…

Он схватил его руку, доселе сжимавшую волосы, и лихорадочно начал облизывать его пальцы, а затем так же самозабвенно, как пару минут назад член, взял их в рот.

— Что ты творишь?.. — еле выдавил Мартен из себя, чувствуя, что огонь сжигает заживо. Их обоих. Он понимал, что еще немного этой изощренной пытки, и он не выдержит, кончит прямо тут, только от ощущения языка, жадно ласкающего его пальцы, горячего тела Антона, нетерпеливо вздрагивающего поверх него, собственного члена, зажатого меж их телами и от постоянного трения готового вот-вот лопнуть.

Видимо, Антон чувствовал то же самое, ибо резко выпустил его пальцы и, прошептав: «Хватит, давай!», сам направил их туда, куда так безумно хотелось.

Влажные пальцы мигом рванулись внутрь, вглубь этого тела, уже особо не щадя и не церемонясь, и Антон вздрогнул, сдавленно застонал, инстинктивно отстраняясь, но тут же вновь прижимаясь обратно. Мартен гладил его свободной рукой по спине, шептал что-то ласковое и бессвязное, то и дело путая английские и французские слова, не переставал целовать лицо и шею до тех пор, пока Антон вновь не оттащил его руку, приподнялся и, зажав одной рукой его член, сам медленно не опустился на него.

Мартен онемел и окаменел. Конечно, и такое было не раз, но чтобы сам?! Без единой просьбы?! Кажется, он хотел умереть сегодня. Ведь жить дальше и знать, что однажды это было, но больше никогда не будет, он, похоже, уже не сможет. А в том, что это не повторится, он почему-то был уверен.

Он ошеломленно смотрел, как Антон, морщась и беспрестанно облизывая губы, опускается до конца, замирает на пару секунд, а затем медленно начинает двигаться. Тихий всхлип не сдержавшегося Антона привел его в чувство, и он вцепился в его задницу, стискивая до боли, разводя шире, насаживая на себя еще сильнее. Но и этого было уже отчаянно мало. И он, прижав его к себе как можно крепче, сполз из кресла, повалившись на пол и оказываясь сверху.

Больше можно было не сдерживаться, и он, вжав его в пол, принялся вбиваться со всей силы, уже не пытаясь растягивать удовольствие. Антон сбивчиво шептал что-то на русском, но глянув в его полуприкрытые глаза, Мартен увидел отражение тех самых чувств, что обуревали и окатывали его с головой. И это отключило разум.

То, что кипело, бурлило, съедало его изнутри вот уже столь долгое время, рванулось наружу, и противиться этому больше не было никаких сил. Он замер, наклонившись к нему близко-близко. Невесомо поцеловал искусанные сухие губы и, глядя прямо в затуманенные глаза, прошептал:

— Антон… Я люблю тебя.

Полузабытые искры, которыми заполыхал взор Антона перед тем, как тот выгнулся в последней судороге, были единственным ответом на эти слова.

Они лежали на полу, старательно отодвинувшись друг от друга и изучая неясно белеющий в сумерках потолок. Вымученный оргазм мелькнул во мраке этого вечера ослепительной кометой, после которой темнота стала совсем уж невыносимой.

Три заветных слова все еще звучали в сознании Мартена, но с безжалостной ясностью он понимал, что даже они уже ничего не могли изменить. А ведь в глубине души он верил, отчаянно надеялся, что, если открыть Антону душу, признаться в самом затаенном, то это поможет, это вернет жизнь в глаза Антона, снова зажжет в них искры, которые уже не погаснут! Увы, волшебной силы так превозносимых человечеством слов хватило лишь на несколько мгновений, в которые он успел поверить в чудо!.. Забыв, что в этом мире чудеса обычно бывают лишь со знаком «минус».

Своим привычным, холодным, равнодушным голосом, в котором не было и намека на недавно бушевавшую страсть, Антон произнес:

— В следующий раз, если мне вдруг взбредет в голову напиться, не слушай мои бредни и уходи сразу. Я болтаю много всякой фальшивой ерунды, невесть откуда лезущей в голову. А теперь мне пора, я и так сильно задержался. Надеюсь, разрешишь душем воспользоваться?

Как только он заговорил, стало нестерпимо больно, но когда закончил, захотелось заскулить, ибо есть же болевой порог у каждого живого существа. Интересно, во сколько раз сегодня его порог был превышен?!

Воспользоваться душем? Чтобы вновь с силой тереть себя мочалкой и смывать все его следы, словно прикосновения прокаженного?! А разве он не прокаженный и есть?! Разве не заразился он тогда, в Италии этим смертельным недугом, разъевшим его душу, и не передал его бережно, словно драгоценный дар, Антону, имевшему величайшее несчастье в своей жизни оказаться с ним рядом?! И уже не спасет вода, весело зажурчавшая за стенкой и пытающаяся помочь. Следы с тела она смоет, но вот против следов на душе нет у нее никакой силы…

Словно в тумане он поднялся, поправил одежду и вновь опустился в кресло, ставшее на этот вечер для него электрическим стулом. Он не знал, сколько времени прошло до тех пор, пока Антон не вышел из душа и, все еще вытирая волосы и, то и дело, зевая, заявил:

— А ты не будешь против, если я останусь у тебя? Что-то мне не хочется сегодня никому ничего объяснять.

Мартен равнодушно пожал плечами. Не так давно он мечтал об этом едва ли не больше всего на свете, а сейчас обреченно понимал, что все это бесполезно.

Антон кинул полотенце на стул и улегся на кровать.

— Короче… — раздался в темноте его сухой голос, — все, что я сегодня болтал… Не прошу, чтобы ты забыл, можешь помнить, если хочешь. Но знай — это все неправда. Понятно?!

— Как скажешь, — не менее сухо отозвался Мартен.

— Вот только… — после паузы Антон вновь заговорил, — почему-то хочется рассказать еще один сон.

Он засмеялся дребезжащим смехом.

— Что-то я, как кисейная барышня, все сны вижу. Даже смешно. Хоть кино снимай: «Антон и его сны»… Так вот, он мне снился раза три, и все время одно и то же, четко-четко. Как сейчас перед собой вижу. Словно я в том самом кафе в Италии, где, как идиот, собрался тебе в любви признаваться. И вот сижу я за столиком, набираюсь храбрости, и вдруг передо мной, откуда ни возьмись, вырастает мужик один, высокий такой, сухой, в костюме. И как ни чем не бывало, заявляет, что он всемогущ и может меня сделать чемпионом всего и вся. И знаешь, я ему почему-то абсолютно верю. Потому что он тут же все мысли мои читает и рассказывает о таком, чего точно никто, кроме меня, не знал.

Что?.. Что?!.. Вмиг превратившийся в ледяную статую Мартен понял, что все им пережитое в этот вечер, было лишь подготовкой вот к этому разговору. Это же не было правдой, не так ли?! Это не могло быть правдой!!! Но… Но иначе откуда бы он это узнал?..

— Он так убедительно расписывал, как это будет круто, как я буду выигрывать все на свете медали, все соревнования, как не будет никого, мне равного, что я почти сдался, почти согласился. Да и как было не согласиться?!

Верно. Никак…

И Мартен знал это лучше всех на свете…

— Вот только я все думал: а что взамен?! Ничего же не бывает так просто, правда? А он ответил, что делает это все бескорыстно, но если мне так уж хочется, то просто может лишить меня какого-то важного для меня человека. И показал на тебя… Я замер… Смотрел на контракт, неизвестно откуда передо мной появившийся, на тебя… Ты мрачно пялился в чашку кофе, наверно, потому что пасьют провалил, я уже узнал к тому моменту. Смотрел и отчаянно думал, смотрел и думал. Победы. Медали. Золото, все золото мира. А с другой стороны — ты. Которого я и не знал по существу, о котором всего лишь смутно мечтал, желая взять за руку… Слава, триумф, вершина — и прогулка по берегу моря со старенькой курткой, одной на двоих… И представляешь?! В этом моем сне я был таким идиотом!

Он вновь замолчал. Мартен, кажется, не дышавший уже целую вечность, отчаянно ловивший, впитывавший каждое слово, боящийся пропустить хотя бы единый звук, очень хотел заорать: «Ну??? Что дальше?! Что ты сделал?!», но ни единого вздоха не сорвалось с его онемевших губ.