— Я все вспоминал, как я, придурок, тогда метался, бесился и почти уже было решил познакомиться… А теперь, вот он ты, собственной персоной, сам стоишь передо мной и явно настраиваешься на продолжение знакомства где-нибудь в горизонтальном положении. И ничего в тебе нет милого, взъерошенного и загадочного, как мне казалось. А есть один наглый, никого не уважающий, вытирающий обо всех ноги тип, мнящий себя центром Земли и думающий, что любой, кого он пальчиком поманит, тут же метнется с себя штаны стаскивать. Ты не представляешь, насколько ты мне стал противен в тот момент…
— И сейчас так же?! — вопрос был не нужен, вопрос был неуместен, вопрос был несвоевременен. Но не задать его он не мог.
Повисшая пауза была самой долгой за весь их мучительный разговор. Разговор, который словно отгородил их от всего мира, заключив в прозрачную капсулу. Обоих вместе. Таких безумно близких и таких бесконечно далеких друг от друга.
— Сейчас? — медленно переспросил Антон, то ли оттягивая время, то ли действительно не находя ответа. — Сейчас… Я не знаю, что тебе ответить, Марти…
И от его голоса, вдруг ставшего удивительно жалобным, и от этого «Марти», впервые прозвучавшего не издевательски, а почти ласково, он со всей силы зажмурил глаза, дабы не дать стечь по щеке таким дурацким, но отчаянно рвущимся на волю соленым каплям.
— А когда ты начал за мной ухлестывать, все стало еще хуже. Ты же даже не пытался просто поговорить, просто пообщаться, познакомиться поближе. Нет, все твои действия были направлены на одно: зажать меня где-то в углу и трахнуть. А потом брезгливо отряхнуться, застегнуть штаны и идти дальше, тут же забыв о моем существовании. Скажи, что, не так было, а, лягушатник ты хренов?
Так. Все так. Сформулировано четко и по существу. Именно этого и хотел: трахнуть и забыть. И да, кто не согласится, что было у Антона полное право на ненависть…
— А потом со мной какая-то херня начала твориться…
— Какая? — это коротенькое слово еле удалось вытолкнуть через стиснутое железной судорогой горло.
«Зачем спрашиваешь? — издевался колченогий карлик в душе. — Ты же прекрасно знаешь, какая именно херня с ним творилась. Знаешь, гораздо лучше, чем он сам».
— Я вдруг однажды проснулся и понял, что хочу тебя. Вот так ни с того, ни с сего. Вчера ложился спать и ненавидел. А проснулся — и аж внутри все дрожит… Точь-в-точь, как тогда, много лет назад, когда я тебя за одну ночь разлюбил. Какой я непостоянный, оказывается! — хихикнул он пьяно и пробормотал после небольшой паузы: — Странно, почему я сейчас все это рассказываю тебе. Именно тебе…
Он, наконец, приподнялся на кровати, на которой продолжал валяться все это время, потянулся, оперся о спинку и хмыкнул:
— Наверно, все же не стоило так напиваться, как думаешь?
Стоило… Не стоило… Им не стоило обгонять тогда, в Эстере, всех спортсменов в пасьюте и оказываться на одном подиуме, вот что точно не стоило. Им не стоило заниматься одним спортом. Им не стоило вообще знакомиться. Да, пожалуй, если на то пошло, им и жить в одно время не стоило. Для полной гарантии.
— Знаешь, меня словно что-то подталкивало к тебе. С жуткой силой. Я никогда такого не чувствовал, даже тогда, когда пацаном по тебе сох. Тогда я хотя бы себя контролировал, и ничего похожего даже близко не было. А тут прям в голове шумело, все мысли путались, и хотелось чего-то, сам не знаю чего…
— Это когда началось? — тихо спросил Мартен.
«Марти, не тупи! — завизжал карлик, — сам отлично знаешь, что в Оберхофе, перед Рупольдингом!»
— В Оберхофе, перед Рупольдингом, — эхом отозвался Антон. — Настолько меня этой хренью накрыло, что Руп я тогда завалил по полной, помнишь?
«Помнишь?». Он смеется?! Он реально полагает, что Мартен может не помнить тот Рупольдинг?! Тот сумасшедший, тот огненный и леденящий Рупольдинг?!
… Мартен слушал эту неожиданную исповедь, почти не дыша и прижав трубку к уху так, что затекли стиснутые пальцы, слушал и не мог сказать в ответ ни слова от горького изумления. За какие-то десять минут он узнал об Антоне больше, чем за почти два месяца их довольно плотного общения. Да что он вообще знал о нем?! Отличная фигура, симпатичная мордашка, красивая задница и офигенные губы? А то, что внутри этой привлекательной картинки скрыт живой человек, думающий, чувствующий и, оказывается, страдающий, ему как-то и в голову не приходило.
— Слушай, — произнес он, поддавшись вдруг неожиданному порыву, — помнишь, ты предлагал вместе покататься?..
… Словно подсмотрев его мысли, Антон хмыкнул:
— Помнишь, как все началось? В сугробе. Куда ты очень смешно полетел из-за собаки.
— Зайца, — бездумно прошептал Мартен.
— Что? — Антон кинул на него удивленный взгляд.
— Это был белый заяц…
— Надо же, — протянул Антон, явно не ожидавший подобного. — Не думал, что ты помнишь.
Мартен, наконец, оторвался от созерцания стены и облил его тяжелым взглядом.
— Почему? Я все помню… И как свалился, потому что пытался увернуться. И как твою лыжу зацепил. И как ты на меня повалился, а потом мы целоваться начали. И как снег за шиворот набивался. И как лыжи цеплялись друг за дружку.
— Поражаешь, Фуркад, — саркастически усмехнулся Антон. — Ну да, где-то так все и было. И это был пиздец, Марти… Ты не представляешь, каково это: целоваться с тем, кого ненавидишь, но почему-то не можешь остановиться. Я словно потерял всякий контроль над своим телом. Я хотел орать от бешенства, хотел тебя оттолкнуть, плюнуть тебе в рожу, врезать так, чтоб дух перехватило… А вместо этого только плотнее к тебе прижимался да губы подставлял. Мозг словно оказался в клетке, запертый в своем теле. Мозг мечтал убить тебя, а тело хотело еще, еще и еще…
Антон резко поднялся с кровати и, едва заметно пошатнувшись, отошел к окну. Мартен медленно уперся пустым взглядом ему в спину. Он знал, о чем Антон скажет дальше. Он не мог этого слышать. И знал, что услышать обязан. А значит, обязан спросить.
— Ты поэтому ночью пришел?
Антон неожиданно рассмеялся, так злобно и пугающе, что Марти невольно вздрогнул.
— А я не знаю, почему пришел. Расставшись тогда с тобой в лесу, я словно в тумане вернулся к себе, словно в тумане провел весь вечер, думая лишь об одном, словно в тумане уже почти лег спать. И вдруг оделся и вышел за дверь. Я даже не думал, что я делаю и зачем. Мозг, видимо, устал сопротивляться и сдался. А тело… А тело поперлось к тебе. И как же я его возненавидел, когда туман рассеялся.
— Когда?
Антон обернулся, смерил его жестоким взглядом, скривил губы в беспощадной ухмылке и выплюнул:
— Когда вдруг стало больно. Очень-очень больно, Марти!
Мартену очень хотелось исчезнуть. Провалиться в параллельный мир, раствориться в воздухе, рассыпаться на атомы, да хоть в букашку превратиться — что угодно! — лишь бы не смотреть сейчас в полыхающие жутковатым ледяным огнем глаза Антона. Но он не мог этого сделать, и поэтому смотрел, как завороженный, на то, как двигаются его губы, выплевывающие мучительные в своей откровенности слова, и думал, что, если он переживет этот день, то больше не будет бояться смерти. Вообще ничего бояться уже не будет. Потому что все самое страшное с ним уже случилось.
— А потом я лежал под тобой, пока ты меня трахал какое-то бесконечное количество раз, и безвольно, тупо думал, что не знаю, как жить дальше. Меня трахал другой мужик. Понимаешь? Меня. Трахал. Другой. Мужик. И я сам — сам, блять! — пришел именно для этого. В тот момент я не понимал, кто мне омерзителен больше — ты или я сам. В этом плане, — коротко хохотнул он, — мы друг друга стоили, если честно!
Он замолчал, устало опустившись на подоконник и опершись затылком о стекло.
Мартен открыл рот и начал было говорить, но понял, что онемевший язык его не слушается, и ему потребовалось откашляться, прежде чем в полном объеме вернулся дар речи.
— А потом? Все другие разы было так же? Тебе же… — голос сорвался, и закончить удалось лишь шепотом: — Тебе же нравилось…
