— Да не помню я дату, чего привязался?! У меня там не больно-то ладилось, в инди взял серебро, а спринт завалил, пришел одиннадцатым, оттого злой ходил, да ты еще все время своей кудрявой башкой мельтешил перед глазами. И как мне до одурения хотелось подойти и взять тебя за руку, Марти, ты бы знал… Наверно, потому и не ладилось ничего, что ты, сука, перед глазами стоял… О, слушай, а я вспомнил, когда меня окончательно допекло!
Мартен непроизвольно стиснул кулаки:
— Ну?!
— Я после того проваленного спринта точно решил, что вот пасьют пробегу и подойду. Скажу: «Привет, ты же Мартен, брат Симона?» А там уж будь что будет…
Пасьют… Конечно.
Мартену очень хотелось рассмеяться, долго, надрывно, взахлеб, сгибаясь пополам и не имея возможности вдохнуть.
Он снова знал, что Антон именно так и ответит. Пасьют у юношей и юниоров был в один день, 28 января, с разницей в час, он это помнил очень хорошо. В тот самый день, после которого он пошел в небольшое кафе, чтобы оплакать свои девятые места и так глупо, так неосторожно возмечтал о Победе. В тот самый день, который стоял рядом с его небрежной подписью на одном невзрачном документе, всего в два листа толщиной…
— Почему не подошел? — почти безразлично спросил он.
— Да я собирался, правда! Но ребята отвлекли, потащили в кафе, куда они любили захаживать. А я и не особо упирался, честно говоря. Я хоть и решил все для себя, но так отчаянно боялся, что, как мог, оттягивал этот момент. А потом, когда я уже почти набрался духу и хотел идти тебя искать, мне тренер позвонил, сказал, чтобы немедленно топал назад, у него ко мне серьезный разговор.
Мартен прикрыл глаза…
… — Кого? Кого же… — Том, задумавшись, неторопливо огляделся вокруг. Мартен удивленно проследил за его взглядом и непроизвольно вздрогнул, осознав, что помещение вновь заполнено посетителями. — Боюсь, не вижу здесь достойных претендентов. Разве что вот тот парень.
— Который? — он не смог удержаться и уставился туда, куда смотрел Том, но увидел лишь спину высокого русоволосого парня, стоявшего у входа и разговаривавшего по телефону. Фигура показалась ему смутно знакомой, но, почувствовав, как неожиданно накатывает чувство опасности, он поспешил отвернуться…
… Сколько раз он видел перед своим мысленным взором эту картину, но никогда раньше ему настолько сильно не хотелось сдохнуть…
— Ушел? — спросил он, уставившись в одну точку на стене напротив. Смотреть на Антона — его холодного, безразличного, жестокого Антона! — рассказывающего, как он мечтал с ним познакомиться и отчаянно трусил, не было никаких сил.
— Конечно. И, веришь, что-то тогда во мне сломалось. Устал, наверно, от этого сумасшествия. Ложась спать, я еще думал, что подойду после эстафеты, через три дня. А на другое утро я проснулся вполне бодрый, веселый, без всяких сновидений и совершенно к тебе равнодушный. Знаешь, даже странно: за одну ночь я перестал что-либо к тебе чувствовать. Главное, что я подумал, было: слава богу, ничего не успел натворить.
Слава Богу. Богу?! Мог ли Антон сказать что-то более кощунственное? И можно ли было его в этой ситуации хоть в чем-то обвинять…
— А потом мне уже не было до тебя никакого дела, есть ты где-то там и есть. А я тут, и очень рад этому. И совершенно по тебе не страдаю, только рад до чертиков, что смог тогда удержаться и не выставить себя полным идиотом. Затем моя карьера постепенно пошла наверх, и мне стало совершенно не до тебя. Не, я, конечно, не в тундре жил и все знал: и как ты неожиданно для всех феерить начал, и как резво звездой заделался, и как Глобус взял. Слышал, осознавал, но ничего, понимаешь, вообще ничегошеньки в груди не трепыхалось… Вот только иногда по ночам мы снова гуляли по тому берегу и держались за руки, и ты, смеясь, говорил, что всегда знал: для полного счастья мне нужны весна и ты. И в этих снах мне почему-то было так до безумия больно! Мне так хотелось кричать: «Что ж ты наделал, идиот?!», хотя я даже не понимал, о чем вообще речь. Но потом я просыпался, пожимал плечами, выкидывал из головы этот сон и шел по своим делам, совершенно не думая больше ни о чем. И все было отлично, пока…
Он остановился, явно ожидая, что Мартен вновь переспросит его. Но Мартен молчал. Он прекрасно знал, что “пока”: пока 2 декабря 2012 года в суровом шведском городке Эстерсунде не случился пасьют первого этапа Кубка мира по биатлону…
… Это был совершенно обычный этап. Это был совершенно обычный пасьют, и победа в нем тоже была совершенно обычной. Стоя на пьедестале, уже давно не вызывающем такого трепета, как раньше, он привычным жестом протянул руку ставшему серебряным Бирнбахеру. Тот поднялся с восьмого места на второе, и это тоже было обычно. А вот третьим стал русский, Шипулин, стартовавший двадцать третьим. И вот это как раз было очень необычно…
… — Помнишь пасьют Эстера? — проник в сознание вмиг похолодевший голос того, кто только что так открыто и доверчиво рассказывал о своей юношеской влюбленности.
Мартен откинул голову на спинку кресла, закрыл глаза и сжал кулаки. Да, он помнил Эстерсунд. Это был обычный день. Это был обычный этап. Вот только парень, прыгнувший с двадцать третьего на третье место, обычным не был. И смог то, чего доселе не удавалось никому. Смог уничтожить Мартена Фуркада.
— Ты тогда и начал ко мне подкатывать ни с того ни с сего, помнишь? Я сперва поверить не мог в такое нереальное совпадение, а сам все думал, надо оно мне или нет. Я к тому моменту уже кое-какой опыт приобрел, — усмехнулся он жестко, — и понимал, куда ты клонишь. Да и вспомнилось опять все, что меня колотило почти пять лет назад. Вдруг показалось, что и не было этих пяти лет, и я все еще тот сопливый пацан, что робеет, краснеет и бледнеет перед предметом своей симпатии. Поэтому и поверить до конца не мог. А когда ты меня в бар пригласил и чуть прямо посреди зала и не трахнул, поверил полностью. Как было не поверить, когда ты чуть не облизывался, на меня глядя. А потом ты меня на улицу потащил… — он замолчал, усмехнувшись.
— Я тебя чуть тогда не изнасиловал, прямо на том крыльце, — после долгой паузы негромко произнес Фуркад. — Ты там был такой охрененный…
— Знаю, — хмыкнул Антон. — И что-то произошло. Вот именно тогда. Я начал тебя ненавидеть. Я и сам не понял, с чего. Вот вроде бы только что я реально дрожал от волнения и предвкушения, изо всех сил пытаясь это скрыть, только что в мозгу табунами ходили картины из моих снов, которые, оказывается, нихрена не забылись… И вдруг словно — щелк! — кто-то выключатель нажал в мозгу. Смотрю на тебя и понимаю, что ненавижу.
— За что? — он бы поржал над собой за такой глупый вопрос, если бы получилось. Но сегодня, сейчас, не получалось уже ничего…
— Да я… Не знаю… Наверно, за то, как ты на меня смотрел тогда. Как на кусок мяса. Большой такой, смачный кусок, услужливо поданный тебе на завтрак. Тебе же было вообще наплевать на меня, Антона Шипулина, не факт, что ты и имя-то мое тогда помнил. Ровно так же ты мог пялиться на любого другого парня, которого тебе вдруг приспичило трахнуть. А я стоял, смотрел на твои блядские, похотливые глаза и думал, какой же идиот я был… Я столько времени думал о тебе в каких-то возвышенных тонах, мечтал просто познакомиться. Просто подружиться… — он издал короткий, наполненный струящейся злобной иронией смешок, — сны видел… Про то, чтобы за ручку ходить… Я в тот момент вдруг как-то резко и впервые понял, что, наверно, тогда, пять лет назад я вправду был в тебя влюблен. Смешно, скажи?! Обхохочешься же! Тогда не понял, а сейчас глядел в твои блестящие глазки, которые, оказывается, когда-то любил, и понимал, насколько же глупо все это было. Ну скажи, смешно?!
Он с такой доверчивой надеждой, явно говорившей, что опьянение еще не окончательно схлынуло, уставился на Мартена, что тому, неотрывно глядящему в стену, действительно захотелось засмеяться, чтобы не обманывать его ожиданий. Ну конечно, Антон, это очень смешно! Тогда не понимал, а теперь понял. Уржаться можно! Вот только знать бы, про кого из них двоих эти слова. И над кем сейчас надо было хохотать громче всего…
