— Чего молчишь? — недовольно подал голос Антон, так и не дождавшись хоть какой-то вменяемой реакции. — Небось, поверить не можешь, в шоке полном? Еще бы, я сам в шоке, что это тебе сейчас говорю. Какая меня муха укусила? — недоуменно протянул он, смешно морща нос. — Наверно, коньяк был плохой, правда?
Он воззрился на Мартена с такой искренней обидой в глазах, слегка подернутых пеленой, что в другой раз Мартен бы расхохотался. Но не теперь.
— Что ты там сказал? Повтори! — нетерпеливо потребовал он.
Антон протяжно вздохнул, ерзая на кровати, и не спеша, словно ребенку-несмышленышу, принялся втолковывать:
— Нравился, говорю! Ты мне! Что непонятного? Давным-давно. Еще в юниорах. Мы и знакомы тогда не были и не пересекались практически, но я тебя знал… Ну, брат Симона, все дела. Мы же с ним уже тогда дружили, он очень много о тебе рассказывал даже до того, как ты в юниоры вышел. Ну и понятно, что мне поневоле стало интересно, что там за брат такой. А когда он мне тебя показал, чем-то ты мне вот прям жутко понравился. Ну, такой ты был… Забавный, что ли, нахохленный, смотрел на всех волком. Мне почему-то хотелось сказать, что ты взъерошенный и загадочный. Смешное сочетание? Прямо, как и ты тогда, несуразный такой… И вот почему-то вся эта твоя несуразность мне нравилась прям офигеть как. Я, правда, тогда еще ничего и ни с кем, даже по мелочам, так что и сам не понимал, что происходит, почему все время в твоем присутствии аж ноги тряслись. А ты, гад, уже тогда ходил, нос задрав, словно в кучу дерьма наступил. Мне ужасно хотелось с тобой познакомиться, но я понятия не имел, как это сделать… Хотя кому я вру… Сделать-то было проще простого — надо было всего лишь попросить Симона нас представить, и всего делов-то. Не, я тупо боялся. Даже не знаю, кого: тебя, себя, того, как мое сердце грохалось каждый раз в пятки при виде твоих дурацких кудряшек…
Он прервался и ухмыльнулся:
— А ты зачем их срезал, а, Марти? Ты был такой прикольный… На барашка похож… Рано-рано два барана постучались в ворота…
— … Что?
— Два барана, говорю! Стишок такой, детский, не знаешь, что ли, дубина?! Тебе, что, мама в детстве Чуковского не читала?! … А… Ты ж этот…лягушатник… Откуда тебе про баранов знать… Только, знаешь, кажется, он про нас с тобой, стишок этот. Это же мы — два барана, да?
Мартен вдруг осознал, что все еще стоит у дверей, где застиг его Антон своим таким запоздалым и таким ненужным сейчас признанием. Точно, баран… Он устало отвернулся от двери и прошел вглубь комнаты, к креслу, в которое и упал практически без сил.
Алкоголь повлиял на Антона самым неожиданным образом. Еще недавно еле держащийся на ногах, он сейчас выглядел почти трезвым. Видимо сильный, тренированный организм, оправившись от первого шока при столкновении с непривычными веществами, быстро придумал, как их нейтрализовать. О количестве выпитого сейчас свидетельствовал лишь лихорадочный блеск глаз да английская речь, которая вдруг стала удивительно плавной и с гораздо меньшим акцентом, чем раньше. Видимо, опьянение сняло внутренние блоки и неуверенность, и речь лилась просто водопадом. И это было чудовищно…
Он очень хотел заставить Антона замолчать. Все то, что он говорил, было так страшно и так до смешного несправедливо, что он готов был отдать, кажется, все свои медали, лишь бы этого не слышать.
Но он не мог ничего сделать. Все, что было в его силах, он уже сделал.
Шесть лет назад. В Италии. У окна с нежно колыхающимися ажурными занавесками…
Сейчас оставалось только слушать и слушать… А то, что с каждым произнесенным Антоном словом, умирает еще одна крупица его сердца, уже не имеет никакого значения… Никому оно, бестолковое, теперь не нужно. И ему самому, в первую очередь…
— Я даже начал мечтать о тебе, представляешь?! Мне было так стыдно, я ненавидел себя за это, но ничего не мог поделать… Мне все время снился один сон. Мы с тобой, уже взрослые. Не знаю где, но не на этапе точно. Потому что там совсем весна. Самая прекрасная весна в мире. Такая весна, какую я очень давно не видел, не успевал застать, год за годом умудряясь ее профукать. Весна и море, можешь в это поверить? Ласковое солнце, морской ветер, свежая трава, маковые и ромашковые поля, цветочки какие-то, пробивающееся сквозь прибрежную гальку. Я даже не знал, что это такое, но почему-то в голове всегда всплывало «вереск». Хотя я и как вереск-то выглядит, не знаю… Это было настолько прекрасно, Марти, что мне плакать хотелось. Вот просто от того, что бывает так хорошо. И ты был рядом со мной в той далекой весне. Мы гуляли медленно по берегу, кидали в море крупную гальку, кто дальше закинет. Провожали закат с бутылкой вина. Встречали рассвет под одной на двоих курткой — ты всегда мерз сильнее, но почему-то старался больше укрыть меня, чем укрыться самому…
Голос Антона, на пару мгновений ставший таким теплым, таким мечтательным, прервался, и Мартен был ему за это бесконечно благодарен. Кажется, если бы он еще хоть пару секунд рассказывал о своем сне, то Мартен бы наяву скорчился от дикой боли, которая пронзала его с каждым словом.
Весна. Море. Двое, обнявшиеся под одной курткой и глядящие на просыпающееся солнце… Он знал, что сладкий сон Антона отныне станет его кошмаром, который будет терзать его вновь и вновь. И каждый раз, как Антон одарит его ненавидящим взглядом, он будет вспоминать эту куртку на рассвете и понимать, что ад существует…
— И вот, раз за разом видя это во сне, я и наяву продолжал об этом мечтать, представлял, как мы гуляем, взявшись за руки, прикинь?! Вот сейчас говорю, и самому от себя мерзко, а ведь тогда это было моей самой трепетной мечтой. Я буквально видел это: пустынный берег, ленивое море, одинокие чайки и мы. Идем, время от времени перекидываемся парой слов, делаем вид, что смотрим по сторонам, вроде как обсуждаем увиденное, но оба отлично понимаем, что это все фигня… Потому что главное то, что мы держимся за руки. И мы оба знаем, что это главное. Может быть, самое главное, что есть и будет в нашей жизни… Смешно тебе, Марти? Согласись, охуеть, как смешно! А что ж ты не смеешься?!
Он замолчал и удивленно, почти возмущенно уставился на Фуркада, словно обвиняя его в том, что тот не смеется над таким феерическим бредом. И Марти был бы рад улыбнуться, был бы рад посмеяться, был бы рад биться в истерике от хохота… Если бы ему так отчаянно не хотелось завыть, словно одинокий волк на беспощадную и бесстрастную Луну…
Не дождавшись ожидаемой реакции, Шипулин огорченно вздохнул и вновь вернулся к самобичеванию.
— Но были и другие сны, прикинь! И это был пиздец просто. Вот сейчас после… — он скривил губы в болезненной ухмылке, — после наших с тобой, так сказать, взаимоотношений, те сны, конечно, кажутся невиннее ребенка, но для меня тогдашнего это был кошмар. Тем больший кошмар, что и проснувшись, я продолжал мечтать о том же самом. И знаешь, я настолько тогда сдвинулся, что однажды даже решил сам подойти и познакомиться.
— Когда?! — вопрос прозвучал так резко, что Антон запнулся на полуслове, не понимая, почему для Мартена, всем телом подавшегося вперед, это так важно. — Когда ты хотел подойти, Антон?!
— Ты чего так вскинулся-то? Ну, вроде на мире юниорском, в 2007… Да, точно, в Италии он был. Я там по юниорам бегал, а ты по юношам еще. А что?
Мартен через силу помотал головой, показывая, что нет, ничего такого, можно продолжать. Вот только больше не было смысла продолжать. Он точно знал все, что Антон скажет дальше. Знал так же уверенно, как и ответ на только что прозвучавший вопрос еще до того, как Антон, морщась, его еле вспомнил. Он знал, что Антон ответит именно так, с той самой секунды, как тот произнес эти слова про признание, готовые вот-вот стать приговором всей его непутевой жизни… Но, возможно, еще есть шанс…
— А точную дату можешь сказать? — почти прошептал он, прикрыв глаза. Словно это могло спасти его от неизбежного краха. Смешно — так малыши играют в прятки: крепко зажмуриваются и наивно верят, что, как только они перестают видеть противника, тот их тоже не видит. И Мартен отчаянно пожалел, что он не малыш, и что даже этой слабой веры для утешения у него нет.
