Он вновь, сам не зная для чего, включил воспроизведение и тяжелым взглядом уперся в карабкающегося в подъем Антона. Он смотрел и смотрел до тех пор, пока из сумрачных бездн подсознания мерзким пауком не выбралась гадкая, отвратительная мысль. До чего же все это было похоже на проклятый прошлогодний спринт Сочи…

Он уверял себя, что сошел с ума, что превратился в параноика, и что у него на почве нервного напряжения в преддверии Игр полетели все психологические установки, но ничего не мог с собой поделать. В голове, словно поставленная на повтор, крутилась одна и та же мысль: а что, если Антон вчера улегся-таки под Симона? Антон после их напряженного общения явно был взбешен, Мартен хорошо это видел, хотя и не мог до конца осознать причины этой ярости. Они же собирались встретиться вечером? Кто может поручиться, что он не помчался за утешением к этому слащавому мерзавцу, который так успешно втерся к нему в доверие?! А тот, конечно же, если все так и было, не упустил шанса наконец-то добиться желаемого!

«И вряд ли Антон был против. Он мог трахнуться с Симоном даже просто назло тебе!» — змеиным шепотом прозвучало в голове. И Мартен, стиснув кулаки так, что ладоням стало больно, понимал, что это сущая правда.

Сидеть в одиночестве и накручивать себя больше не было никакой возможности, он должен был что-то делать, и как можно быстрее, пока не захотелось совершить что-то уж совсем ужасное. Например, пристрелить Шемппа. Или Антона. А потом, конечно, и себя. Он не смог сдержать нервный смешок, когда подумал, что в этом сезоне он гораздо чаще мечтает о том, чтобы застрелиться, чем о том, чтобы, к примеру, выиграть Олимпиаду. Однозначно Антон Шипулин не шел ему на пользу. Но это уже не имело никакого значения…

Мартен твердо решил прямо сейчас найти Антона и все выяснить, как бы трагикомично это ни выглядело.

Он знал, что Антон предпочитает ужинать позже всех в одиночестве и долго поджидал его в ресторане. Конечно, сложно было придумать более неподходящее для общения место, но после вчерашней сцены он совершенно не представлял, как вести себя, оставшись с ним наедине.

Ждать пришлось долго, ресторан почти опустел, когда Антон, наконец, соизволил появиться.

Мартен, почувствовав, как вмиг тревожно зазвенели до предела натянутые нервы, швырнул на стол салфетку, которую беспокойно мял последние минут десять, решительно встал со своего места и подошел к его столу.

— Не будешь против, если я присоединюсь? — холодно бросил он и, не дожидаясь разрешения, опустился на пустующий стул.

— И зачем тогда спрашиваешь, раз мой ответ тебя не волнует? — не менее холодно поинтересовался Антон, раздраженно отталкивая вилку.

— Мы вроде цивилизованные люди, нет?

— Если ты полагаешь, что цивилизованность заключается в формальном выполнении норм этикета, то ты глубоко заблуждаешься.

О как! Даже находясь на взводе, Мартен не мог не признать, что он впечатлен отповедью.

— Слушай, — отбросив наигранность, он заговорил совсем уже другим тоном, — я смотрел сегодняшнюю гонку. Что с тобой? Почему ты слил такую кучу времени с одним промахом? Да и выглядел, если честно, не очень, так тяжело шел…

Он очень старался, чтобы в его голосе не было ничего, кроме искренней заботы и волнения, и кажется, ему это удалось. Антон, несколько мгновений пристально и подозрительно всматривавшийся в его глаза, похоже, ничего страшного не углядел и вновь уставился в свою тарелку.

— А тебе-то что?

Действительно, а ему-то что… Он же бесчувственный автомат по добыванию медалей, не так ли? Какое ему может быть дело до чужих неудач? Ведь именно так все думают, правда? Именно такую репутацию он себе усиленно создавал, гордился ею, всячески пестовал и поддерживал. Так почему же сейчас так больно от того, что Антон думает так же? Именно Антон, который, казалось бы, за целый год мог бы уже понять и узнать его хотя бы немного лучше.

— Да ничего, — голос дрогнул, несмотря на все его старания. И непонятно с какого перепугу вдруг почти жалобно вырвалось:

— Я тоже сегодня провалился. Две мишени не закрыл на лежке.

Он и сам не понял, зачем он это ляпнул. Он же прекрасно знал, что Антону нет никакого дела до его результатов. Да Антону вообще нет дела до него и до всего, что с ним связано! Но, видимо, глупый, содрогающийся кусочек плоти в груди всегда наивно верит в лучшее вплоть до тех пор, пока не закончит свой отчаянный бег. Он вдруг с бессильной тоской понял, что, начиная с провального Анси, на фоне скачущих вверх-вниз результатов, все больше и больше жаждал хоть немного тепла. Обычного, непритворного тепла и хоть чуточку внимания от человека, который вроде как был рядом. Конечно, он бы очень хотел еще и чего-то большего. Наверно, того самого, что люди напыщенно называют пошлым словом «любовь», как бы оно ни было ему противно. Но раз ему не суждено, то хотя бы просто тепла и внимания. Не к Королю биатлона, не к Великому Фуркаду, не к самовлюбленному и надменному чемпиону. Нет, просто Мартену. Он вдруг понял, как жалко и беспомощно он надеется, чтобы Антон улыбнулся ему сочувственно и сказал пару пусть ничего не значащих, но участливых слов. Он внутренне скривился от стыда и отвращения. Нет, не к этой трепещущей в сознании картине, а к себе, дошедшему до мечтаний о подобном. Но ничего поделать он с собой не мог. Да, он мечтал об этом! И неужели он этого не заслужил?!

Видимо, нет, не заслужил… Антон коротко сверкнул на него глазами и вновь уткнулся в тарелку. Кусок курицы, покоящийся на ней, однозначно интересовал его больше, нежели человек, с которым он уже год делил постель…

С обреченностью приговоренного Мартен понимал, что ничего он больше не добьется, что бесполезно спрашивать о Симоне, бесполезно просить утешения, бесполезно выражать сочувствие… Все бесполезно, ибо Антону наплевать. На-пле-вать.

«Вот так, Мартен, — вновь заявил о себе ехидный голос, который вдруг представился ему мерзким кривоногим карликом, — ты думал, что твой конкурент — Симон. А оказывается, ты с Симоном и рядом не стоял, раз ты даже цыпленку проиграл в пух и прах».

И надо было гордо встать и уйти, не прощаясь, если хотелось сохранить к себе хоть каплю уважения, но тело отказывалось подняться, ноги отказывались выйти, а сердце… А сердце отказывалось понять, что то странное, щекочущее чувство, которое вновь и вновь заставляет его сбиваться с ритма, оказалось никому не нужно…

В этот момент над ухом зазвучала торопливая русская речь, вдруг резко замолкшая, словно говоривший налетел на стену, а затем послышалось удивленное: «Мартен?!».

Он нехотя поднял голову. Малышко. Явно жаждущий общения с Антоном. Каким он сегодня был на финише? Мартен не помнил точно, но знал, что где-то ближе к концу списка. Не иначе, тоже хочет обсудить именно это.

Антон оторвался, наконец, от созерцания своей тарелки, и теперь они с Димой вдвоем смотрели на него выжидательно, всем видом давая понять, насколько он тут лишний. Он почувствовал, как накатила спасительная злость, и обрадовался ей, как давней знакомой. Она, наконец, помогла стряхнуть оцепенение и апатию и придала необходимых сил готовому сдаться телу. Он резко встал, кивнул на прощание, бросил пару равнодушных слов и вернулся за свой столик. Он и сам не знал, почему не поднимается в номер. Собственно, делать тут больше было нечего, но он продолжал сидеть, словно пригвожденный, и вслушивался в чужую речь, в которой мало что понимал. И тем не менее…

Судя по интонациям Малышко и тем немногим словам, что Мартену удалось разобрать в речи поникшего Димы, тот явно жаловался на сегодняшнюю гонку. Мартену, машинально ковыряющему вилкой в тарелке, захотелось засмеяться. Антон сегодня просто нарасхват в качестве жилетки для неудачников, и неважно, что к счастливчикам его и самого никак не отнесешь.

Но смех умер, так и не родившись, потому что, даже не глядя на них, Мартен чуть не заскрипел зубами, услышав такое незнакомое, такое неожиданное тепло в голосе Антона. Он не выдержал и исподлобья глянул на них. Антон всем телом перегнулся через столик, положил руку Диме на плечо и очень уверенно, очень напористо что-то ему внушал. Насколько Мартен мог судить, он нес обычную в таких случаях ерунду: про то, что все пройдет, что не надо зацикливаться, что с каждым может быть и так далее. Главное было не это, а голос и глаза Антона.