А на четвертом этапе он впервые в своей жизни понял то, о чем говорили болельщики: как до одурения может быть страшно за человека, который тебе дорог. Особенно, если этот человек, в целом проведя этап отлично, без видимых причин начинает отставать на финишном круге. Мартен никогда раньше не представлял, что внутри может молниеносно разливаться такая липкая пустота, как в тот момент, когда Антон терял секунду за секундой и безнадежно отставал от Ланди и Шемппа.
Впрочем, для бронзы хватило и этого, а значит, как подсказало ему вдруг екнувшее сердце, ему сейчас предстоит выдержать еще одну цветочную церемонию. Он с тупой тягучей болью думал, что предпочел бы занять последнее место в гонке, но быть сейчас там, чем смотреть отсюда, не в состоянии сделать хоть что-либо. Ему показалось, что прошло не менее половины суток, прежде чем финишировали все команды, и призеров наконец пригласили на награждение. Его сердце отбивало в ушах бешеный марш, словно готовясь вот-вот вырваться из груди и рвануть в Германию, если только этот мерзавец позволит себе хоть одно лишнее движение по отношению к его Антону.
И именно в момент, когда русская сборная поздравила победителей и подошла к серебряным призерам, когда он весь подался вперед, надеясь и отчаянно боясь увидеть нечто большее, чем обычное мимолетное приветствие, оператор вдруг перевел камеру на веселых и радующихся жизни болельщиков.
Он едва не завопил от бешенства и не запустил в телевизор стоявшей рядом пустой чашкой: и вот ради этого он больше часа пялился в экран?!
Может быть, ничего такого и не было. Скорее всего, они просто пожали друг другу руки, улыбнулись, кивнули и разошлись. Но он этого не видел и не может быть уверен. И поэтому теперь он просто не может не думать, как Симон, нахальный, самоуверенный Симон после завершения всех формальностей предлагает Антону отметить удачную гонку в более свободной и уютной обстановке.
И то, что Антон не ответил на его звонок, никак не разубеждало его в этом.
Обе последующие гонки — индивидуалку и пасьют — выиграл Эмиль, а потому Мартен в данный момент набирал его номер телефона. Не говоря уж про то, что нужно было поздравить друга, он действительно скучал по, кажется, единственному человеку, с которым можно было быть откровенным. Почти откровенным.
— Марти, дружище, — заорала трубка так, что он невольно поморщился и слегка отодвинул ее от уха, — согласись, это было впечатляюще! Прикинь, четыре ноля, восемнадцать секунд преимущества на финише! Золото в четырех из пяти последних гонок, Марти! Ты чувствуешь, насколько я крут?! Ты понимаешь, что это значит?
— Что я решил тебя немного порадовать и пропустил эти гонки, вот что, — сухо уронил он, невольно уязвленный этой безжалостной статистикой.
— Иди нахер, Фуркад! — расхохотался Эмиль. — Это значит, что Сочи ждет меня, и только меня! Прости, родной, ты мне, конечно, друг, но сам понимаешь: медаль напополам не делится.
Он предпочел промолчать и не развивать эту тему, которая ему очень не нравилась.
— Сам-то как? — Эмиль, наконец, выдохся в своих восторгах и милостиво решил уделить некоторую долю своего внимания собеседнику. — Как Антерсельва? Трепещет в ожидании?
— Ага, — мрачно буркнул он, — изнывает просто.
— И это правильно! — снова заржал Свендсен. — Мы ей покажем, где раки зимуют. Соскучилась, небось, за год! И итальяночки соскучились по настоящим мужикам. Что там их изнеженные мужчинки понимают в любви, правда, Марти? Ох, с какой Амандой я однажды ночку провел в Больцано, ты не представляешь!
— Ты? С девушкой?! — Мартен хмыкнул недоверчиво. — Хватит заливать!
— Не веришь? — моментально завелся норвежец. — Да я ее тебе могу хоть нынче показать, она меня домой приводила! Там такая девица, такая, — его голос словно заволокло пеленой желания, — что будь ты гей, будь ты Папа римский, будь ты зомби дохлый, все встанет моментально! А вообще знаешь, как смешно с ней получилось? У нас тогда пара дней свободных выдалась, и я рванул в Больцано, сбежал от тренеров, попросту говоря! И вот еду я в автобусе и волей-неволей слышу разговор двух туристок о всезнающей провидице мадам Анжеле. Она, дескать, только взглянет на человека и всю подноготную его видит с рождения и до смерти. К ней, говорили, со всей Италии съезжаются, да только не всем она отвечает. Ну, я услышал всю эту чепуху и тут же забыл благополучно. И вот приехал я в город, шатаюсь туда-сюда, городишко небольшой, народ шляется, праздник какой-то местный был как раз. И вот несет меня эта толчея, и вдруг в один момент я взглядом утыкаюсь вывеску «Мадам Анжела». Я разговор вспомнил, посмеялся над собой и дай, думаю, зайду, весело же. Так представляешь, Марти, эта Анжела мне, и правда, такое рассказала, чего ни одна живая душа обо мне не знала. А напоследок сказала, что вот сейчас пройду я пару шагов и встречу одно из самых ярких любовных приключений в моей жизни, но настояшую любовь и искать не надо, она рядом со мной. Я тогда протупил, не спросил, кто это, вышел, как в тумане, и напоролся практически сразу же на эту Аманду. Ну тут у меня все мысли вышибло. А потом вернулся в отель, снова мысли эти пришли, думаю, что же за любовь-то настоящая, где искать? И вдруг в холле на Тари наткнулся. Вот тут меня как шибануло… Ну, дальше ты и сам знаешь… Так что хочешь верь, хочешь не верь, Марти, и такие чудеса бывают.....
На следующий день он, ни о чем не думая, работал в тренажерном зале, когда на него свалилось осознание.
13 января. Сегодня 13 января. Ровно год назад в Рупольдинге он позвонил Антону, чтобы утешить после проигрыша, и, сам того не ожидая, пригласил гулять. Ровно год назад испуганный заяц выскочил на лыжню, и он не смог затормозить. Ровно год назад они яростно целовались в сугробе, не обращая внимания на холодный снег, лезущий всюду, да и не был он холодным, тот снег — он был раскаленным. Ровно год назад, ближе к полуночи Антон почти испуганно постучал в его дверь…
Он чувствовал себя, как истеричная молодая жена, которая поджимает трясущиеся губки и мечтает закатить мужу истерику за то, что тот не вспомнил о годовщине. Это было отвратительно до дрожи, но именно так он себя и ощущал.
Антон, конечно же, ничего этого сегодня не вспомнил. Антон, который находился в том самом Рупольдинге. И Симон Шемпп находился. А он нет…
И, ненавидя себя, он все же ярко, почти осязаемо увидел, как Антон решительно стучит в дверь Шемппа, а тот, самодовольно улыбаясь, втаскивает его в номер… А на столе лежит тушка собственноручно застреленного Шемппом испуганного белого зайца…
Видение было настолько реальным, что ему понадобилось резко помотать головой, чтобы прогнать эти убийственные картины.
Он решительно схватил телефон и набрал номер Антона, впрочем, твердо уверенный, что тот не ответит. И через пару секунд с угрюмым смешком сказал сам себе, что хотя бы интуиция его пока не покинула.
А в следующую секунду вновь нахлынули уже такие знакомые злость на себя и презрение к собственной слабости.
«Разнылся?! Исстрадался?! Смотреть мерзко!», — нещадно хлестал он сам себя, стараясь сделать как можно больнее. «Давай, залейся слезами, откажись от гонок и вообще вали в монастырь, оплакивать свою несчастную загубленную жизнь».
Злость, переходящая в бешенство, нарастала словно цунами, и в какой-то момент ее стало слишком много, чтобы продолжать бездействовать. Он с силой отшвырнул телефон, нимало не заботясь о том, куда он приземлился и цел ли вообще.
«Нахер! Сейчас же поеду в город, зайду в гей-бар, сниму парня и буду трахать всю ночь. Главное, чтобы он был черноволосый, невысокий и смуглый!»
Больцано оказался именно таким, каким его описывал Свендсен. Небольшой, тесный и шумный. Благодаря всемирной паутине, Мартен знал, куда ему направляться, но, повинуясь резко возникшим, неясным желаниям, пока не торопился приводить свои планы в исполнение. Он просто брел по улицам города, словно сошедшего со средневековых гравюр, невольно любовался старинными домами и ловил себя на мысли, как же ему не хватало вот такого ничегонеделанья. Он все время подчинялся определенному графику, расписанному до мелочей, все время знал, что он должен делать в ту или иную минуту, все время знал, что будет происходить завтра и послезавтра, и послепослезавтра... Поэтому сейчас, пугая стаю тяжелых, отъевшихся голубей, воркующих на площади перед готическим собором, глядя в серое зимнее небо, слушая несмолкающий людской хор, он думал, что совсем забыл, как это — жить обычной жизнью и делать то, что хочется.
