— … Эй… Ну хватит, Эми… Какой же ты упертый! И как я тебя терплю?

Мартен, конечно, узнал голос Тарьея. И в то же время не узнал. Это был тот же самый весельчак, балагур и пошляк Бе-старший, но, господи, в этом голосе было столько нескрываемой нежности, что Мартен стиснул зубы от непонятной тоски. Да, они были вместе уже не первый год, да, Эмиль, особо не распространяясь, говорил, что все серьезно, но чтобы вот так…?

Стараясь даже не дышать, он аккуратно выглянул из-за угла.

Темноту комнаты лишь слегка рассеивал свет маленькой лампы, сиротливо стоявшей на краешке стола и освещавшей картину, которая буквально ошарашила Мартена. Эмиль сгорбился в кресле, уперев руки в колени и спрятав лицо в ладони. Бе обнаружился на ковре у его ног. Он примостился на полу и снизу пытался заглянуть в его глаза.

— Эмиль… — тихо протянул Тарьей, — перестань, прошу тебя…

Мартен не собирался подслушивать чужие, тем более такие личные разговоры, но любопытство было слишком сильным, и он возблагодарил судьбу за то, что за многие годы дружбы наловчился хорошо понимать этот варварский язык.

— Ты хочешь, чтобы я тоже начал рыдать? — тем временем продолжал Тарьей. — Не, я могу, конечно, но ты же меня точно потом не успокоишь. Ты же не такой крутой спец в успокаивании, как я. Я ж тут все слезами залью, ты даже не представляешь, как я в этом хорош! Не спорь, родной, я знаю, ты хочешь сказать, что я во всем хорош! Но если бы ты спросил мою мамочку, она бы с восторгом рассказала, как я однажды рыдал два часа из-за того, что…

Он сделал театральную паузу.

«Ну?!» — нетерпеливо подумал Мартен, помимо воли увлекшийся разыгрывавшимся перед ним представлением.

 — Ну?! — наконец сдался и Эмиль. — Почему рыдал-то?

— Потому что однажды соседка назвала мелкого рыжим солнышком.

— И? — недоуменно спросил Эмиль.

— А меня просто белобрысым снеговичком!

Мартену пришлось приложить немалое усилие, чтобы не хмыкнуть громко.

— Дааа, — в голосе Эмиля послышалось искреннее возмущение, — я бы из-за такоого три часа проревел наверно.

— Теперь ты понимаешь, что мы с тобой однозначно нашли друг друга? И что если ты сейчас же не придешь в себя и таки доведешь меня до слез, тебе придется мелкого звать на помощь с ведром и тряпкой. А Уле позовем, чтобы руководил работами.

Мартен невольно представил все это и сам не заметил, как начал улыбаться.

— А Уле вздохнет, покачает головой и затянет любимую волынку, что всему нас, сопляков, надо учить, а вот в его молодости… Оно тебе надо?!

Эмиль выдержал целых три-четыре секунды, прежде чем сдавленно хмыкнул.

— Ну, если Уле с нотациями и мелкий с ведром, тогда точно не надо. Уле потом это ведро тебе на голову наденет.

 — Неа! — энергично замотал головой Тарьей. — Тебе, любовь моя несчастная, тебе! Потому что я ему так и скажу: Уле, прости, но я тут ни причем! Эмиль сидел, хандрил, страдал, рыдал. Пришлось прибегать к чрезвычайным мерам.

Эмиль медленно наклонился к любовнику, осторожно взял его лицо в ладони и замер, глядя в глаза. Мартен, который, кажется, забыл, как дышать от осознания интимности сцены, понимал, что должен немедля уйти отсюда. То, что происходило сейчас между этими двумя всем известными раздолбаями, балагурами и, как многим, казалось, легкомысленными и поверхностными весельчаками, оборачивалось такой неподдельной глубиной и искренностью, что никто не имел права прикасаться к их тайне грязными руками. Но понимая все это и отчаянно желая выйти, он все равно не мог сдвинуться с места и боялся даже моргнуть, не желая упускать ни единого движения, ни единого взгляда, ни единого вздоха этих двоих.

— Что бы я без тебя делал? — наконец произнес Эмиль таким голосом, что на секунду Мартен усомнился, что эти слова вылетели именно из его губ.

— Ничего, — спокойно пожал плечами Тарьей. — Потому что тебя без меня быть не может. Ты и сам это знаешь.

Эмиль многозначительно хмыкнул, но возражать не стал.

— Свендсен, ты можешь сколько угодно делать вид, что это не так, но в глубине души ты прекрасно знаешь, что я прав. И, кстати, не думай, что я так уж в восторге от этого: ты между прочим, далеко не подарок, что бы ты там о себе не думал. Но вот как-то так сложилось, увы…

Эмиль с наигранно обиженным видом отодвинулся.

— Не, если ты против, то я тебя не держу.

— Ха! Не держит он! Свендсен, а кто тебя утешать будет, кто будет за компанию слезы ведрами лить? Кто будет тебе говорить, что ты лучший и что ты выиграешь все золото мира?

— Точно все? — подозрительно прищурился тот.

— Абсолютно! Сочи уже ждет, поверь мне, и готовится упасть в твои объятия.

— Уверен?

— Так же как в том, что сам готов в них упасть.

Все, теперь точно пора было уходить: слишком многозначительно протянул последнюю фразу Тари и слишком поспешно потянулся к нему за поцелуем Эмиль.

Стараясь ступать так тихо, словно от этого зависело спасение целого мира, Мартен прокрался к двери и, наконец, покинул этот номер.

В голове было пусто, как в освобожденном мусорном ведре. Эмиль сто раз высокопарно вещал ему о любви… Идиот… Лучше бы он хоть раз позвал к ним Тарьея при этом. И возможно, Мартен, посмотрев на них хотя бы пару минут, уже тогда бы хоть о чем-то задумался.

Прежде чем отказываться раз и навсегда от любви Антона.

Они неспешно катились рядом по трассе мимо маленьких, словно игрушечных домиков Анси. Этот городок словно вышел из сказки: уютный, чистенький, аккуратный, приветливый. Казалось, вот-вот распахнется дверца вон того нарядного домика, и из него с доброй улыбкой выберется толстенький гном и примется сосредоточенно попыхивать трубкой. Да, вокруг царило ощущение сказки. Вот только в этой сказке почему-то не оказалось для него места.

— Как поживает Тари? — нет, он не хотел этого спрашивать, но почему-то слова в последнее время определенно перестали его слушаться и творили, что хотели.

Эмиль удивленно посмотрел на него: за все время их дружбы это был едва ли не первый раз, когда Мартен спросил о Бе.

— Все нормально, — произнес он, помедлив, — а что?

— Ничего, — пожал тот плечами с равнодушным видом. — Ты давно даже не упоминал его имя, вот я и подумал, а не расстались ли вы.

— Дурак, — беззлобно рассмеялся норвежец, — думаешь, обязательно кричать о своей любви на каждом углу?

Любви… Такое простое и короткое слово, всегда так невыносимо раздражавшее в устах Эмиля, на сей раз отозвалось резкой, жгучей болью в груди.

Хотелось злобно посмеяться, как раньше, хотелось поиздеваться над простофилей Свендсеном, хотелось заорать, черт возьми, что нет и не может быть никакой долбаной любви, а вместо этого он молчал. Потому что там, где только что была жгучая боль, медленно разворачивала крылья только что освободившаяся от скорлупы новорожденная мысль: Любовь есть. И он уже это знает…

Видимо, молчание настолько затянулось, что Эмиль внимательно к нему присмотрелся и настороженно протянул:

— Марти, все нормально? Что с тобой? Ты в последнее время странный до ужаса, сам на себя не похож.

— Да все отлично, — он заставил себя независимо пожать плечами, — сам видишь, не этап, а хрень какая-то вышла. Будешь тут странным.

— Сдается мне, солнце мое печальное, ты намеренно подменяешь причину следствием. Не ты странный, потому что этап — хрень, а этап — хрень, потому что ты думаешь, о чем угодно, кроме биатлона. Докажи, что я не прав!

Он вновь замолчал. Доказывать что-то? Пытаться кем-то казаться? Отстаивать некие выдуманные принципы?! А зачем?!

— Марти, — снова не вынес тишины Свендсен, — не пугай меня. И ответь-ка мне, — он цепким взглядом уставился на него, — как поживает Антон Шипулин?

Нет, он не вздрогнул, не моргнул, он, кажется, вообще замер, лишь бы никак не отреагировать на его имя, но Эмилю, знавшему его едва ли не лучше всех, этого безмолвного окаменения было более, чем достаточно.

— Во дела, — присвистнул он. — Влюбился таки…