Он никогда не испытывал чего-то подобного, пожалуй, лишь тогда, в Сочи, когда на Антоне висели те русские девушки. Но та злость не шла ни в какое сравнение с бешенством, вмиг воспламенившим кровь в его венах.

Как смел этот немецкий коротышка так долго тискать его — его! — Антона?! Как он смел столько времени у всех на глазах что-то шептать ему, почти облизывая его ухо — правое, кстати! И как смел его — его! — Антон позволять ему все это и при этом так довольно улыбаться?! Злость, ненависть, чувство оскорбленного достоинства и… Ревность?! Да, самая настоящая, мучительная, жгучая ревность, как он теперь понимал, требовали немедленного выхода, и он почти уже сделал шаг вперед, как вдруг по глазам кричащим упреком полоснула картина…

…Черная пелена с сумасшедшими багровыми сполохами моментально заволокла все вокруг. Со всего размаху Мартен отвесил ему тяжелейшую пощечину, от которой Антон, не ожидавший ничего подобного, даже отшатнулся и непроизвольно прижал ладонь к щеке.

А затем, не давая ему времени опомниться, а себе — ужаснуться, Фуркад резко развернул его спиной к себе, заломил руку назад и толкнул на стоящий рядом стол…

Он замер, тяжело дыша сквозь плотно сжатые зубы и отчаянно стискивая кулаки. Прийти в себя заставила лишь боль в правой ладони. Он недоуменно скосил глаза и еле удержался от истеричного смеха, когда понял, что все еще сжимает этот несчастный телефон.

Он судорожно засунул его в карман и, больше не оглядываясь, расталкивая всех, кому не посчастливилось оказаться на его пути, быстро пошел как можно дальше отсюда.

Спринт был назначен на следующий день. Он выходил на него в состоянии совершенно несвойственной ему мрачной готовности вперемешку с раздражением. Конечно, он прекрасно понимал, что эта гремучая смесь была совсем не тем фундаментом, на котором возводятся победы, но он давно уже разучился словно по мановению волшебной палочки приводить свои нервы в нужное настроение. Так необходимые внутреннее спокойствие и концентрация покинули его еще вчера и возвращаться совершенно не собирались. Смешно даже говорить о покое, если полночи он провалялся без сна, задаваясь вопросом, чем же сейчас занимается Антон, а вторую половину ночи получая в своих снах ответ на этот вопрос. И большую роль в этом ответе играл мерзавец Симон Шемпп, убить которого хотелось все сильнее с каждой секундой.

Конечно же, все это не могло не сказаться на гонке. Под разочарованный гул трибун он промахнулся на первом же рубеже, практически похоронив все шансы на медаль: слишком многие обошлись без штрафа. Но он не был бы самим собой, если бы сдался вот так легко. Он до боли стиснул палки и бросился вперед, уничтожая эти проклятые метры, выгрызая эти ненавистные секунды, убивая всех соперников, вместе взятых и одного персонально. И да, образ красавчика Шемппа, намертво залипший перед внутренним взором, очень ему помог, когда он, не мигая, смотрел в прицел винтовки на последнем рубеже.

Бронза была, наверно, наилучшим из возможных исходов в такой ситуации. Его улыбка была совершенно ослепительной, когда проклятый немец, даже без промахов умудрившийся стать всего лишь пятым, подошел к нему с поздравлениями. И только оставшись, наконец, один и спрятавшись от вездесущих журналистов и назойливых фанатов в своем номере, он позволил себе сбросить маску вечного победителя и устало рухнуть на кровать.

Несколько иначе он представлял себе свой первый домашний этап…

Он опустошенно думал о том, что не имеет права быть слабым. Стоило ему оступиться, все начинали удивленно качать головами, кудахтать и в радостном предвкушении визжать, что многолетний лидер, кажется, дал осечку. И никто, ни одна сволочь и помыслить не могла, что, возможно, даже ему иногда нужно обычное человеческое тепло и участие. Слишком твердо он всех приучил к тому, что он — машина из стали, без нервов и уязвимых мест, автомат для добывания медалей и побед. И сейчас никто уже не догадывался, что он обычный человек из плоти и крови. И вроде как еще из чего-то эфемерного, пафосно именуемого душой. И то, что эта душа имела право на слабость, тоже никого не волновало.

Он не имел права быть слабым. Но никто не знал, что и быть все время сильным он уже не мог.

Поэтому отключив мозги, сознание и волю, он достал телефон и, не глядя, нажал на вызов. Пусть нельзя, пусть завтра гонка, пусть невыносимо смотреть на холод в этих, незаметно ставших безумно необходимыми, глазах, но ему была нужна хотя бы иллюзия того, что он не один.

И вот именно после этой встречи он, устав бороться сам с собой, и поддался этой непривычной слабости. Угрюмо глядя, как Антон, только что выстанывавший его имя и цеплявшийся за его плечи, теперь совершенно равнодушно собирается выйти, даже не глядя на своего вроде как любовника — лю-бов-ни-ка! Слово-то какое! — он и произнес это жалкое «Может, останешься?». Он отчаянно пожалел об этом, когда слова еще висели в воздухе отголосками грома, но было уже поздно…

— Зачем?

От жестокого и насмешливого холода в голосе захотелось врезать ему со всей дури. Чтобы не смел. Чтобы заткнулся. Чтобы проклятый холод сменился яростью, ненавистью, чем угодно! Только не равнодушием… Но он слишком хорошо знал, что это невозможно…

Не дождавшись ответа, Антон еще раз криво улыбнулся, с независимым видом пожал плечами и вернулся к прерванному занятию.

И все, что оставалось Мартену, в очередной, бог знает какой по счету, раз смотреть ему в спину и думать, в какой момент своей жизни он свернул не туда…

И разве стоило удивляться тому, что на следующий день он провел худшую гонку за два последних сезона. На четырех рубежах он промазал трижды, с каждым новым промахом отчаянно чувствуя, что он окончательно загнал себя в угол. И речь была не о гонке. Совсем-совсем не о гонке…

Семнадцатое место стало логичным завершением этого кошмарного этапа.

Может быть, впервые за долгие-долгие годы он вдруг до боли захотел прижаться к чьему-то теплому плечу. Да, у него были родные, друзья, даже постоянный сексуальный партнер вроде как имелся, а вот того, единственного, с теплым плечом, куда так легко и просто уткнуться, когда вокруг творится одно большое дерьмо, не было.

И мрачно, исподлобья глядя на вполне довольного жизнью Антона, вновь угодившего на пьедестал, он вдруг понял, что значит быть проигравшим. И уже неважно, в чем именно…

Раньше Мартен любил одиночество, он прекрасно помнил, как буквально пару лет назад после удачных гонок предпочитал валяться один на диване в номере, закрыв глаза и вновь переживая моменты своего триумфа. Ему никто тогда не был нужен. У него был он сам и его победы — две любви, которые были всегда взаимны. Как же завидовал он сейчас себе самому из того времени! Каким цельным, словно вырубленным из куска мрамора, он был! Он напоминал таран, который мог снести любую стену и пройти дальше, даже не заметив препятствия. А сейчас он сам себе казался еле тлеющим угольком. Который вот-вот либо вспыхнет и сгорит дотла, либо погаснет окончательно. Но в любом случае уже не сможет сжечь ни одну стену.

Вот и сейчас, не находя себе места после сокрушительного поражения в пасьюте и чувствуя, что тишина в номере скоро сведет его с ума, он быстро написал сообщение Эмилю с предложением прокатиться пару кругов. Не говоря уже про то, что Эмиль, наверно, был его лучшим другом, в данной ситуации он, похоже, был единственным, перед кем он мог быть искренним и не пытаться держать лицо. Эмиль завалил этап так феерично, что Мартену было даже слегка неловко сетовать на свои неудачи. Двадцать девятое и тридцать восьмое места были явно не тем, о чем мечтал Свендсен, приезжая во Францию.

Сидеть одному в номере было нестерпимо, и он пошел к Эмилю намного ранее назначенного времени, разумно рассудив, что хуже другу от его раннего прихода точно не будет. Подойдя к номеру, он, даже не задумавшись, толкнул дверь: Эмиль никогда не запирался изнутри. Та бесшумно распахнулась, гостеприимно приглашая войти внутрь, и Мартен воспользовался приглашением. После яркого света коридора темнота номера на миг ослепила его, и он остановился, пытаясь сориентироваться в обстановке. Он уже раскрыл рот, чтобы окликнуть хозяина, но так и замер с открытым ртом, потому что до него донесся негромкий разговор.