Вот только Антон вновь начал растирать ладонь.

И проще всего было сказать «Пойдем вернемся?» и прекратить эту странную игру… Но слишком красиво сверкали снежинки на шапке Антона, слишком тихо было в белой аллее, и слишком по-человечески, пусть всего на пару секунд, бросал на него взгляды Антон…

— Твоя очередь, — хмыкнул он и вновь сдернул перчатку с руки.

Мартен не знал, что их ждет впереди, не знал, много ли времени им отведено, не знал, доведется ли им еще когда-нибудь оказаться в этом парке, но одно он знал точно. Если его когда-то спросят о самом романтичном моменте в его жизни (боже, какая пошлятина!), он ничего не ответит, но всегда будет вспоминать запорошенную аллею, снежинки со вкусом зимы, плавно падающие в теплом свете редких фонарей, и темно-синюю, слегка потертую перчатку. Одну на двоих.

Во время межсезонья Мартен всегда остро осознавал, что теория относительности верна от первой до последней буквы. Чем иначе объяснить то, что с одной стороны время летит и никак не желает вместить в себя все запланированные сборы, тренировки, процедуры, а с другой стороны в этот же самый момент оно ползет, подобно раненой черепахе, и напрочь отказывается приближать новый сезон. Он всегда ждал начала сезона с диким нетерпением. Дома он отдыхал душой и телом, он подпитывался энергией и залечивал раны, он расслаблялся и запасался теплом на долгую холодную зиму.

Но жил он только на трассе.

А теперь у него был еще один повод дожидаться нового сезона.

Та снежная прогулка, которую он вспоминал гораздо чаще, чем ему бы этого хотелось, была их последней встречей наедине.

Конечно, никто не мешал договориться о встрече летом, и Мартен уже почти собрался предложить это во время их неловкого прощания у приоткрытой двери его номера, но посмотрев на прямую спину отвернувшегося Антона, почему-то так и не смог открыть рта.

Да, они перезванивались пару раз, вернее сказать, Мартен звонил ему в приступе какой-то непонятной хандры, сам не зная, что он хочет сказать и тем более что услышать.

Не в пример сочинскому этапу Антон отвечал на звонки, но так сухо и равнодушно, что было совершенно непонятно, о чем говорить. Не о погоде же в его Екатеринбурге спрашивать, честное слово! И не рассказывать же, как сегодня во сне он страстно шептал Мартену, что хочет его, и призывно улыбался при этом. Слышать этот официальный голос было неожиданно больно, и каждый раз после таких полу-разговоров Мартен стискивал зубы, пытаясь унять неприятное жжение в груди, и в конце концов перестал звонить. Вот только думать о нем он не мог перестать. Это невероятно злило, это выводило из себя, это практически убивало его, и он чувствовал, что дело добром не кончится.

Осознание надвигающегося краха наступило внезапно, как это всегда и происходит. Просто однажды, совершенно обычным, ничем не примечательным утром он проснулся и с леденящей ясностью осознал, что дольше так продолжаться не может. Он незаметно, шаг за шагом все больше и больше впадал в зависимость от Шипулина. Все чаще он думал даже не о сексе — это еще хоть как-то можно было понять и оправдать, — нет, он думал о совершенно невозможной ерунде, например, как здорово было бы уехать вдвоем на неделю на необитаемый остров, где не было бы никого, кроме них, обезьян с павлинами и яркого-яркого солнца.

Вот и накануне перед сном он, сам не зная почему, вспоминал тот бессмысленно проваленный пасьют в Антхольце, ночью во сне гулял с Антоном по пляжу, смеясь, кидал маленькие ракушки ему в спину и жадно целовал, стоя по пояс в воде, а проснувшись, первым делом подумал о том, чем же он, интересно, занят прямо сейчас.

Хлестким ударом профессионального палача обожгла злость на себя и на собственное бессилие

«Господи, на кого ты стал похож? — затопила сознание издевательская мысль. — Тряпка, ничтожество, слюнтяй. В кого ты превратился, Мартен?!»

Он выскочил из постели и заметался по комнате, не зная, за что схватиться, и что, собственно, он вообще намерен делать. Но в том, что что-то делать было просто необходимо, он уже не сомневался. Он и так позволил ситуации зайти слишком далеко. Поддавшись своей неожиданной слабости, он почти выпустил из своих рук контроль над всем происходящим, и пока не стало слишком поздно, его нужно было вернуть.

Он заставил себя успокоиться, несколько раз глубоко вдохнуть-выдохнуть и привести мысли в некоторое подобие порядка. И результат не преминул явиться, слабый намек на улыбку искривил его губы. Кажется, он наконец нашел выход. Да, выход очень странный, нелогичный и где-то даже парадоксальный, но, возможно, именно в этом и кроется секрет успеха?

— Мама, — закричал он нетерпеливо, — помнишь, ты говорила, у тебя есть телефон Жанны Болье?

Сидя напротив Жанны на открытой веранде своего любимого кафе и любуясь ее удивительными голубыми глазами, он был горд собой и в кои-то веки абсолютно спокоен. Мама была, как всегда, права: давно пора было взяться за ум.

Видимо считая себя великим стратегом, она много лет, словно бы невзначай, сообщала ему, какой красавицей стала дочка ее подруги Жанна, которую он запомнил маленьким и дерзким сорванцом с вечными заусеницами на руках. Сейчас же, по словам мамы, Жанна была самой красивой, самой умной, самой воспитанной, самой вежливой, самой хозяйственной девушкой во Франции, а возможно и, чем черт не шутит, во всей Европе. Мартен, конечно же, нехитрые интриги своей матери, отчаянно мечтавшей о внуках, видел яснее ясного и втихомолку посмеивался над ними, но напрямую не говорил «нет», чтобы не огорчать мать, которую любил удивительно нежной любовью. Всегда удавалось отделаться отговорками о вечной нехватке времени, о невозможности посвящать себя семье полностью, без остатка, но вот когда закончится спортивная карьера…

А сейчас Мартен крутил в руках чашку с горячим капучино, на котором изо всех сил пытающийся угодить бармен старательно изобразил незамысловатое сердечко, и думал, как же он благодарен матери! И кстати, если она и преувеличивала насчет Самой-самой, то совсем немного.

Пусть еще недавно он и помыслить не мог, что начнет ухаживать за девушкой, но разве не к этому все должно было прийти рано или поздно? Мартен никогда не собирался оповещать общественность о своей ориентации, это было только его личное дело, и ничье больше. В своих туманных мыслях об отдаленном будущем он всегда видел себя главой большой семьи с красавицей женой и обязательно тремя, а лучше еще больше, детьми. Так что, как ни крути, жена была необходима, и эта мысль не вызывала у него никакого неприятия. А раз так, то ведь можно и не откладывать эту задачу на потом, тем более, если это поможет решить некоторые, гораздо более неприятные, затруднения…

Они сидели в кафе так долго, что официант начал выразительно на них поглядывать. С Жанной было удивительно интересно, она много знала о том, в чем он был не силен: в истории, в литературе, в музыке. То и дело хлопая своими длинными ресницами и нетерпеливо отбрасывая с лица назойливые темные кудряшки, она умудрялась рассказывать о серьезных вещах так, что он ни разу не почувствовал себя профаном, наоборот, она смогла и его заразить интересом. С ней было легко смеяться и легко молчать, а это Мартен ценил больше всего. И уж точно с ней не нужно было вести вечную холодную войну.

Проводив ее до дома и на пару секунд задержав при расставании в своей руке ее маленькую и мягкую ладошку, Мартен не торопился к себе. Хотелось продлить ощущения этого вечера и донести до дома, не расплескав. Как же давно он не испытывал подобного! Да и испытывал ли хоть когда-то? Никакого напряжения, никакого соперничества, никакого желания сломать и боязни сломаться, никакого вечного и безуспешного перетягивания каната.

Он был уверен, что сегодня ночью ему приснятся самовольные кудряшки Жанны и ее обволакивающе ласковая улыбка…

… Антон стоял у окна в том самом номере того самого сочинского отеля, смотрел на него в упор и улыбался. Очень ехидно и саркастически. Просто молчал и улыбался, и была в этом молчании такая насмешка над слабостью Мартена и такая уверенность в своих силах, что его кулаки сами собой сжались.