Мартен, бесцельно слоняющийся по комнате, то и дело останавливался и тяжелым взглядом обливал неподвижно глядящего в окно Антона. Он и сам не знал, чего он добивался. Антон не выразил никаких чувств, когда он попросил его задержаться на день, просто молча, кивнул головой. Не сказать, что Фуркада это сильно обрадовало — постоянная молчаливая податливость начинала действовать на нервы. Как-то незаметно для себя он все чаще начинал желать, чтобы Антон хоть иногда взглянул на него другими глазами, чтобы он сам хоть раз проявил инициативу, но при этом и от его молчаливого согласия отказаться сейчас он не мог. Слишком страшными вдруг оказались мысли о грядущих межсезонье и расставании.
Расставание. Он мысленно несколько раз повторил про себя это слово, медленно, быстро, по слогам и по буквам. Дожив почти до 25 лет, он понятия не имел, что такое расставание, и даже не представлял, какой тянущей тоской оно отдается в каждой клеточке тела.
— Давай пойдем погуляем, — вдруг произнес он и сам поразился этой, казалось бы, такой обычной для других и такой странной для них просьбе. Особого желания выходить в серую мглу, в общем, не было, но и продолжать сидеть в гнетущей тишине номера больше не было сил.
Антон тоже посмотрел на него слегка обескураженно, но вновь не стал спорить и просто пожал плечами.
Это была самая странная прогулка в жизни Мартена. Да собственно, если подумать, их и было-то в его жизни очень немного. Для такого бесцельного времяпровождения ему всегда было жаль времени, а главное, ни разу не было того, кому бы захотелось это предложить.
А сейчас, медленно бредя по заснеженным, пустынным улочкам Ханты-Мансийска — Мартен подозревал, что Антон специально его увел на какие-то задворки города — он вдруг почувствовал незнакомые, но такие манящие спокойствие и гармонию в душе. Они почти не говорили, да это было и не нужно. Каким-то внутренним чутьем Мартен чувствовал, что тишина зимы была слишком прекрасна и мимолетна, чтобы нарушать ее пустой болтовней. Странно: казалось бы им, чья жизнь была посвящена зиме, ее красоты должны были приесться давно и прочно, но в суете каждодневных тренировок и соревнований, в гуле трибун и скрипе искусственного снега они не успевали заметить, что, вероятно, ничего красивее зимнего леса в этом мире просто не существует.
— Зайдем? — прервал молчание Антон, кивнув головой за ограду, кажется, принадлежащую городскому парку.
Мартену было все равно куда идти, и он послушно свернул с дороги к воротам.
Увенчанные белой роскошью деревья тяжело нависали над узкой аллеей, по которой они неторопливо двинулись вглубь парка. Редкие, приземистые фонари теплым желтым светом придавали всей картине неожиданное очарование и уют. Крупные, мохнатые, будто варежки, снежинки медленно кружились в воздухе и ласково, словно кот мазнул лапкой, ложились на лицо, навевая воспоминания о детстве. Казалось, можно закрыть глаза и представить, что ты в заледенелом царстве Снежной королевы, прекрасной и беспощадной. И все, на что остается надеяться несчастному заплутавшему путнику, что однажды кто-то придет, кто-то живой и горячий, возьмет за руку и спасет…
Он не удержался и по-ребячески высунул язык, чтобы поймать несколько снежинок. Антон, до этого все так же молча шедший рядом, недоуменно покосился на него и кратко усмехнулся:
— Ты как Анька, честное слово… Тоже всю жизнь снег ловит, говорит, что у снежинок вкус зимы.
Анька?! В первую минуту женское имя в устах Антона полоснуло по нервам осколком битого стекла, но в следующий же миг он едва удержался от облегченного выдоха: Анна. Сестра. Ну конечно же…
А в следующую секунду ощутил прилив радости, осознав, что Антон впервые заговорил с ним о чем-то столь личном. Он даже не подумал, с чего вдруг его так обрадовала подобная малость. Он уже привыкал не удивляться ничему, связанному с Антоном.
— Вкус зимы… Как красиво! — задумчиво протянул он в ответ. — Она у тебя стихи не пишет?
— Писала. В детстве, — хмыкнул Антон. — Пока я в седьмом классе не прочел ее стишки своим друзьям. До сих пор удивляюсь, как я тогда жив остался.
— Она тебя стукнула? — недоверчиво спросил Мартен, невольно вспоминая высокую, но вполне себе хрупкую девушку, которую видел однажды на одном из этапов, и сопоставляя ее габариты с антоновыми.
— Стукнула? Да она у меня чуть все волосы не выдрала и нос пыталась сломать.
— Все равно ты везунчик, — авторитетно заметил Мартен, когда наконец удалось подавить смех, — у тебя две сестры, и пусть ты даже нагло воровал их стишки, не думаю, что они тебя часто колотили. А вот когда у тебя два брата… О, это тяжелый случай!
— Ты тоже воровал стихи? Или они у тебя? — усмехнулся Антон.
— Нет. Стихов не было, увы. Было много чего другого, очень оригинального. Например, подпиленные палки и намазанные клеем лыжи Симона за то, что он наябедничал маме, что это я съел все шоколадки, приготовленные для рождественских подарков.
За почти полгода их знакомства Мартен еще не видел, чтобы Антон так смеялся, так легко и непринужденно. Мартен машинально улыбался в ответ, будучи не в силах оторвать взгляд от этой светлой улыбки, так редко трогавшей губы Антона, и не мог отделаться от ощущения полной нереальности происходящего. Это же не Кай и Герда в Лапландии, не парочка из нелепого голливудского фильма о Вечной Любви, а они с Антоном стоят, любуются на снег и разговаривают об их детстве. С тем самым Антоном, который всего лишь несколько дней назад яростно шептал, как неистово хотел его смерти.
Просто стоят. Просто любуются. Просто разговаривают.
Раньше бы он сказал, что это ужасно. Сейчас он думал, что это самое волнующее из всего, что с ним было.
Вдруг он обратил внимание, что Антон то и дело растирает правой рукой в перчатке обнаженную левую.
— Ты чего?! — удивленно спросил он, радуясь возможности стряхнуть с себя это незнакомое, а оттого подернутое неявным флером тревоги ощущение творящегося волшебства. — Чего перчатку не надеваешь? Обморозиться хочешь?
— Да потерял где-то, — нехотя ответил тот. — То ли в отеле выронил, то ли уже сейчас.
Мартен смотрел на эту покрасневшую уже ладонь и, уже ничему не удивляясь, думал только о том, как же хочется взять ее в руки, поднести к губам и согревать, согревать, согревать своим дыханием… И наверно, он бы плюнул на всю невыразимую слащавость этого жеста и именно так и сделал, если бы не понимал, что после этого Антон отдернет руку и вновь замкнется в себе. Он и сам не заметил, в какой момент именно Антон стал определять границы и рамки их общения, но рушить с таким трудом налаженный мир не собирался.
Он рывком стянул свою перчатку и протянул ее Антону:
— Держи, — и, предвосхищая моментально вспыхнувшее в его глазах возражение, добавил: — Не насовсем, конечно: согреешься — отдашь.
И мимолетный взгляд Антона, в котором на секунду вновь заполыхали такие забытые искры, был ему лучшей наградой.
Спорить он не стал, почему — Мартен понял сразу, как только спустя пару минут прославленный сибирский мороз радостно вцепился своими острыми когтями в новую жертву. Руку моментально защипало, и, стараясь втянуть ее в рукав, он молча подивился, как Антон столько времени терпел и ничего не говорил. Конечно, ему, как уроженцу этих мест, подобные холода были привычнее, нежели южанину Мартену, но все-таки не робот же он, должен быть и у него порог холодостойкости.
От глаз Шипулина, разумеется, его мучения не укрылись, и он, еще пару раз сжав — разжав кулак, чтобы получше разогнать кровь, снял мартенову перчатку и протянул обратно:
— Бери. Я согрелся, а вот ты закоченеешь скоро.
Конечно, очень хотелось гордо отказаться, но возопившие о скорой мучительной смерти холодовые рецепторы быстро пресекли все благородные порывы. Разум смилостивился над ними и заставил не тупить, а надеть перчатку, пока пальцы не утратили чувствительность.
Благословенное тепло потекло по клеткам и нещадно закололо мурашками. Мартен выдохнул и даже закатил глаза от удовольствия. Все-таки даже им, людям зимы, нужно тепло.
