Мартен на миг прикрыл глаза и стиснул зубы, почти ничего вокруг не слыша из-за бешеного стука в ушах.
Антон, не сдержавшись, сдавленно выругался и замер, глядя то ли на мишени, то ли куда-то в пустоту. Спустя несколько секунд — минут? часов? жизней? — он выдохнул, закинул винтовку на спину и исподлобья глянул на Мартена.
Может быть, тот взгляд длился мгновение, а может, снова несколько вечностей… Определенно со временем в сибирской глуши творилось что-то странное…
Наконец он отвернулся, неторопливо съехал с коврика и покатил прочь, а Мартен остался на месте, словно пригвожденный, всем своим существом чувствуя, как сибирский мороз на глазах превращается в ласковое лето. Антон так ничего и не сказал, но Мартену это было и не нужно: в этом коротком прощальном взгляде, пусть даже против воли его обладателя, он прочел все, что хотел.
Он вскинул винтовку и, почти не целясь, с первого выстрела закрыл оставшуюся антонову мишень.
Он слишком хорошо помнил свое обещание быть нежным в первый раз, которое так и осталось невыполненным. И в эту ночь, подходя к двери Антона, он поклялся себе, что, пусть с запозданием, но выполнит его. Он понятия не имел, откроет ли Антон, но что-то внутри него, вопреки всему, упрямо верило в это. И нет, он не надеялся исключительно на дотоле безотказно действовавшую помощь Тома.
Ему понадобилась вся сила воли, чтобы постучать в дверь, но когда он после секундного замешательства все же довольно несмело прикоснулся к ней, она беззвучно отворилась сама по себе. Мартена охватила такая волна ликования, какой он и представить себе не мог. Антон не запер дверь. Значит, простил. Значит, ждал.
Прожив на белом свете уже кучу лет, перетрахав кучу парней, он до сих пор и не знал, что способен на такое. Раньше почти всегда их отношения в постели можно было окрестить словом «Страсть». Дикая, необузданная, первобытная. На грани дозволенного и запредельного.
Сейчас же, стараясь сделать все, чтобы стереть даже малейшие воспоминания о той кошмарной последней встрече, он вдруг понял, что, оказывается, можно получать удовольствие и совсем от другого. От того, что нежно, почти невесомо ведешь губами по щеке, пьянея от такого знакомого, дурманящего запаха его кожи. От того, как аккуратно, неторопливо прикусываешь такую мягкую мочку уха, одновременно поглаживая и тут же чувствительно пощипывая затвердевший сосок. От того, как ловишь губами его стоны, которые он безуспешно пытается подавить, а потом захватываешь в плен его губы и, втягивая себе в рот, нежно посасываешь и ласкаешь языком. И уж точно он никогда не подозревал, насколько может скручивать все внутри от наслаждения не от того, что тебе делают минет, а от того, что делаешь ты. Он то нежно-нежно облизывал головку, то проходился краткими, колючими поцелуями по всей длине, то, внутренне улыбаясь от того, как нетерпеливо Антон подавался навстречу, вбирал в рот почти полностью, сам дурея от небывалых ощущений.
Руки Антона, судорожно вцепившиеся в его волосы и то и дело сжимавшиеся все сильнее, служили ему лучшей наградой. Пусть все внутри бунтовало и требовало взять уже его прямо сейчас, как можно быстрее и жестче — всякому терпению есть предел! — но он сковал своих внутренних демонов железными цепями и продолжал и продолжал эти бесконечные ласки.
И только когда задыхающийся и вздрагивающий Антон сам оттащил его за волосы, с явным усилием прошептал: «Хватит уже… Давай, ну…» и сам — Господи, впервые сам! — широко раздвинул ноги, он глубоко выдохнул и медленно, мучая и себя, и его, подался вперед.
Возможно, что-то и было в мире круче этого, но Мартену оно было неизвестно.
Он лениво валялся на так и не приведенной в порядок кровати, закинув руки за голову, и думал, каким же сюрреалистичным вышел этот сезон.
Конечно же, в начале сезона — как же давно это было! — он надеялся на повторение прошлогоднего успеха и на новый Большой глобус, но даже он сам не ожидал, что его победа будет настолько безоговорочной и сокрушительной. На финише прошлого сезона он привез Эмилю в тотале меньше ста очков. В этом его преимущество достигло невероятной цифры — четыреста! И вот теперь новехонький пузатый Глобус задорно красовался на тумбочке в его номере, лаская жадный взгляд и теша неутолимое самолюбие.
Но разве только этим ограничивалась вся необычность этого сезона? Нет, не только. И не столько…
Разве мог он предположить тогда, на незабываемом пьедестале Эстерсунда, когда к нему подошел счастливый обладатель третьего места с удивительными серыми глазами, что на последнем этапе будет лежать и слушать, как этот самый парень будет плескаться в душе!
Слушая журчание воды, не замолкавшее вот уже больше получаса, он улыбнулся: он еще не встречал людей, настолько обожавших воду. Шипулин мог торчать в душе, кажется, до тех пор, пока его оттуда не выгонят. И знание этой привычки, казавшейся ему довольно милой, почему-то наполняло Мартена удивительно щемящим чувством теплоты.
Наконец воцарилась тишина, и Антон соизволил выбраться из душа в одних плавках на стройном теле, на ходу вытирая волосы. Мартен проследил путь капельки с его волос, удравшей от казнью полотенцем и теперь медленно путешествующей по груди, хищно облизнулся и рывком поднялся.
Глобус на тумбочке и полуголый Антон рядом — кажется, он нашел свой безотказный рецепт чего-то, подозрительно смахивающего на счастье.
И слизывая эту капельку, он отчаянно пожалел, что сезон закончен.
Он не знал, что сегодня ему везло во всем: единственное зеркало в номере в этот момент оказалось за его спиной. Зеркало, в котором отражались абсолютно пустые и равнодушные глаза Антона.
====== Часть 9 ======
Комментарий к Часть 9 Та самая аллея в Хантах
http://images.vfl.ru/ii/1517325150/f305a5f0/20372306.jpg
А это иллюстрация ко всей главе:
http://images.vfl.ru/ii/1520090572/b7719f2f/20811265.jpg
Мартен никогда не любил американские горки, но тогда, в конце сезона, начал чувствовать себя так, словно вообще с них не слезает, и даже научился получать от этого какое-то извращенное удовольствие. Их недо-? полу-? не-? отношения то стремились рухнуть куда-то вниз, в пустоту, где нет никакой опоры под ногами, и неизвестно закончится ли когда-то это падение, то столь же неожиданно взмывали вверх так, что перехватывало дыхание, и все, что оставалось, это заходиться в беспомощном и беззвучном крике отчаянного восторга. Он уже перестал пытаться отыскать хоть какую-то логику в событиях и поведении Антона и махнул рукой, позволив себе отдаться на волю течения.
До отъезда из Ханты-Мансийска оставался один день. Гонки были завершены и забыты до зимы, медали и глобусы получены их счастливыми обладателями, шумная вечеринка в безумном русском стиле в честь окончания сезона успешно отгремела. Собственно, Мартен мог покинуть Россию уже сегодня, и все прежние годы именно так и происходило. Не успевал закончиться последний этап, как Мартен быстро паковал чемоданы и мчался в аэропорт. Да, он жалел, что сезон завершен, но вот именно в последний день хотелось покончить со всей прощальной тягомотиной поскорее, может быть, именно потому, что заканчивать в принципе не хотелось. У русских по этому поводу была отличная фраза «Долгие проводы — лишние слезы», и Мартен был с ней абсолютно согласен.
Но вот сейчас он, удивляясь сам себе, сказал тренеру, что хочет задержаться в России на день-два, брякнул что-то про незаконченные дела — идиот, какие у него могли быть дела в Ханты-Мансийске?! — и поспешил ретироваться, чтобы не замечать изумленный взгляд и не отягощать совесть выдумыванием объяснений.
И поэтому сейчас они, горе-любовники, торчали в его номере и не знали, что делать теперь, когда у них неожиданно появилось свободное время. На этапах его не было никогда, его там всегда не хватало, а потому вопрос, чем заняться, не стоял в принципе. Главная проблема там звучала совершенно иначе: как урвать хоть час свободного времени, чтобы добраться до любой горизонтальной поверхности. А сейчас было время, была поверхность, и не было никаких мыслей, что же дальше… Не будешь же валяться на поверхности целые сутки, не железные же они, в конце концов!
