Антона было не узнать. Его всегда такие легкие, стремительные движения превратились в замедленные и словно вымученные. Казалось, каждый шаг дается ему с большим трудом и болью. И только Мартен, похолодевший, судорожно стиснувший кулаки, знал, что нет, не казалось — именно так оно и было. Антон был прав, всегда отказываясь встречаться с ним перед гонкой. Увы, слишком прав…

Когда, наконец, закончилась эта пытка, и Антон, тяжело перевалив через черту, рухнул на колени, Мартен с замиранием сердца глянул на табло. Господи… Тридцать первый. Худший из русских. И это без единого промаха. Почти две минуты отставания. Отставания, между прочим, не от кого-нибудь, а от него, непобедимого и бессменного лидера. Вполне себе здравствующего и благоденствующего.

Мартен Фуркад, Франция! Дамы и господа, приветствуйте нашего победителя! Победителя, который своими руками уничтожил свою победу!

Он и сам не знал, что за эти годы стал настолько хорошим актером. Уже гораздо позднее, вечером, он с удивлением наблюдал по телевизору за самим собой, радостно улыбающимся на награждении, машущим болельщикам, охотно раздающим интервью. С удивлением — потому что он совершенно этого не помнил, двигался как во сне, что-то делал, что-то говорил. Видимо, мозг, поняв, что ничего хорошего от него сегодня ждать не приходится, отобрал у сознания контроль над мышцами и включил автопилот. И слава Богу. Иначе он бы просто упал на колени там же, в микст-зоне спринта…

Только добравшись до номера и оставшись в одиночестве, он вернул себе способность думать и сразу же задохнулся от такого забытого, и поэтому еще более невыносимого и жгучего чувства вины.

Он же знал, что будет именно так, так почему…?! Почему вчера он не ушел из номера Антона, хлопнув дверью так, чтобы она слетела с петель? Почему не разбил какое-нибудь окно или не расколотил заранее этот проклятый стол? Почему он сделал то, о чем даже наедине с собой думать страшно?

И ведь не в сексе же было дело, хотя, что кривить душой, после долгого воздержания хотелось дико. Как всегда, на присутствие Антона организм отреагировал моментально и однозначно. И, если уж совсем откровенно, оргазм он пережил просто сокрушительный, настолько, что пару минут не мог прийти в себя, глотая воздух ртом, словно выброшенная на берег рыба. Но нет, не в этом было дело. В конце концов, он вполне был способен потерпеть до окончания этапа, как, собственно, всегда раньше у них и происходило. Он же не восемнадцатилетний юнец, у которого вместо мозгов правят бал одни разухабистые гормоны.

Так к чему было это насилие, называя вещи своими именами? К чему была эта пощечина? Не говоря уже про все остальное... Ведь если уж на то пошло, то, пожелай он трахнуть Антона, тот бы все равно не отказал. Уж кому-кому, а Мартену это было точно известно. Антон мог отказываться от встреч по телефону, но, находясь рядом, желая того или нет, он выполнял все его прихоти. Кривая усмешка нервно дернулась на его губах. О да, Том знал свое дело!

Так зачем же был нужен вот этот дикий, безумный выплеск эмоций? Не потому ли, что на самом деле отчаянно хотелось, чтобы хоть раз Антон лег с ним в постель не потому, что не мог противиться неведомой ему воле, а потому что сам, лично захотел бы этого?

Кого он бил на самом деле? Кому хотел причинить боль? Антону? Или самому себе за те проклятые мысли и желания, что все сильнее и сильнее захватывали в плен сердце и душу? За ту слабость, что все упорнее толкала в бездну? За трещину уязвимости, которая вдруг обнаружилась в ранее непробиваемой броне и которая разрасталась с пугающей скоростью?

Он вдруг с ужасающей ясностью понял, что эта отвратительная сцена была лишь логичным концом всего того безумия, что он затеял. Насилие над Антоном состоялось не на том столе, на краях которого наверняка остались следы от его побелевших ногтей. Нет, оно состоялось в том самом кафе, где он легко и непринужденно поставил свою подпись под одобрительный взгляд Тома и очаровательную улыбку Марго.

Все их отношения — это и было одно большое насилие. Он настолько привык брать все, на что падет его благосклонный взгляд, что ни на секунду не задумался, имеет ли право вот так ломать другого человека. Так, может быть, потому Антон и пытался его игнорировать, что подсознательно чувствовал неисправимую неправильность в их отношениях?

«Он же все равно должен был быть моим! Я же просто исправил свою ошибку!» — вопило подсознание.

«А его ты спросил?» — парировал холодный разум.

Нет, не спросил, потому что никогда не делал этого раньше и считал себя выше этого. А когда вдруг осознал, что не весь мир крутится вокруг него, что иногда он не в силах изменить обстоятельства, психанул как капризный, избалованный ребенок, закатил истерику и кинулся ломать ранее любимые игрушки.

«И что ты будешь делать дальше?» — продолжал терзать его внутренний голос.

Мартен задумался. Очень ненадолго: вариантов-то всего два. Либо закопаться в своем чувстве вины и отказаться от Антона, либо, раз уж он натворил глупостей, то попытаться их исправить.

Иными словами, выбора не было вовсе.

Возможно, Мартен и скотина, возможно, он заслужил самое жестокое наказание, возможно, Антон при встрече плюнет ему в лицо и будет совершенно прав, но он умеет признавать свои ошибки.

Начал он с того, что, сославшись на дикую усталость, отказался от участия в завтрашней эстафете. Ему очень хотелось, чтобы так неудачно сложившийся для Антона этап на родной земле закончился более плодотворно. Тренеры, конечно, не воспылали восторгом, но спорить с лидером своей команды не стали.

И через несколько часов, глядя, как русская четверка под вопли болельщиков поднимается на верхнюю ступень пьедестала, он уверился, что все сделал правильно. Его не мучала совесть, что он подвел своих коллег по команде: в конце концов, одному из них он предоставил лишний шанс проявить себя, кто мешал им бежать быстрее и стрелять точнее? А Антону эта победа сейчас была гораздо важнее. И это с лихвой все искупало.

На пьедестале Антон улыбался почти как раньше, да и былая легкость к нему практически вернулась. Так, возможно, не все настолько плохо, как ему показалось на том, навсегда врезавшемся в память финише?

Но когда вечером он, приказав сердцу успокоиться, а совести — заткнуться, постучал в дверь Антона и под неумолчный перестук в ушах глянул в его вмиг оледеневшие глаза, то понял: нет, не все настолько плохо. Все еще хуже.

— Убирайся! — процедил, наконец, Антон с плохо скрываемой яростью после пары секунд дребезжащей тишины.

Мартен медленно покачал головой. И тут же вздрогнул от ослепительной боли, охватившей всю левую половину головы. Потребовалась пара секунд, чтобы тьма перед глазами рассеялась, и он подумал, что теперь точно знает, что означает выражение «Звездочки перед глазами». Конечно, дверь уже была закрыта. Он занес было кулак, чтобы постучать. Замер на несколько секунд. И медленно опустил…

Всю ночь ему снились абсолютно пустые глаза Антона, которые окатили его колючим ужасом после того, как он, совершенно обессиленный, сполз с того стола и, не в силах двигаться, привалился к ножке. Антон медленно, пугающе медленно поднялся вслед за ним, с то и дело прорывающейся кривой гримасой на лице натянул джинсы и, не сказав ни слова, скрылся в ванной. Он даже не закрыл дверь на замок. То ли не думал, что Мартен пойдет за ним, то ли ему уже попросту было все равно.

Он то и дело просыпался, хватал воздух пересохшим горлом, гнал от себя эти до безумия яркие видения, пытался подумать о чем-то другом — неважно, хоть о пингвинах в Антарктиде или удивительно вкусных круассанах из булочной мадам Малле. Ничего не помогало… Вновь и вновь он проваливался в этот болезненный, горячечный сон, застывал в оцепенении при виде его пустых, ничего не выражающих глаз и вздрагивал от звука захлопнувшейся двери ванной.

Эта ночь длилась вечно, и когда утро все же сжалилось над ним и прекратило это истязание, он почувствовал себя выжатым досуха. Но при этом, как ни странно, ощутил удивительный прилив сил и решимости. Сейчас, когда перспектива потерять Антона вдруг стала такой почти физически осязаемой, он совершенно четко понял, что никогда этого не допустит.