Неожиданно нахлынувшее чувство вины на миг прояснило разум. Антон лежал, зажмурив глаза и стиснув кулаки так, что костяшки на пальцах могли поспорить своей белизной с гостиничной простыней.
— Все, все, — прошептал он ему, мелко дрожа и еле удерживая себя неподвижно. — Все, теперь уже не будет так больно, слышишь? Слышишь, Антон?
Тот кивнул, не открывая глаз и беспрерывно облизывая пересохшие губы. Но, главное, уже не сопротивлялся, и Мартен, покрывая его лицо поцелуями и будучи не в силах больше выносить эту смертельную задержку, толкнулся аккуратно раз, другой, понял, что Антон пытается расслабиться, и сорвался на резкий темп.
Каждое движение было сродни прибою океана. Всемогущего и бесконечного. Удару волны, за которым следует отлив. Который, в свою очередь, ведет к новому приливу, еще более высокому и яростному, и так до прекрасной и пугающей бесконечности. Во времени и пространстве. Ибо так было, есть и будет…
— Открой глаза, — прохрипел Мартен. — Открой глаза, Антон.
Тот подчинился и медленно приподнял веки.
И Мартен понял, что ничего более прекрасного он в жизни не видел.
Это было пределом того, что он мог вынести. Внутри начал зарождаться бешеный ураган, мечущийся и требующий выхода. Обуздать его не было никакой возможности. Можно было лишь на гребне очередного прилива взмыть вверх так высоко, что можно потрогать звезды руками, на миг затаить дыхание, а потом сорваться вниз в бесконечный ликующий полет.
Мартен неспешно повернул голову, пару минут молча любовался безмятежным лицом Антона на соседней подушке, сам поражаясь непривычному ощущению нежности, невесомо погладил его по щеке и медленно выдохнул.
Все-таки он получил свой рождественский подарок.
====== Часть 6 ======
Еще в детстве у Мартена изредка бывали дни, когда он просыпался с ощущением чего-то очень-очень хорошего, случившегося накануне. Это чувство длилось совсем недолго, буквально пару секунд, а затем он вспоминал, что же именно такое хорошее произошло, и это легкое, невесомое ощущение волшебства испарялось. Нет, конечно, осознание — это тоже было здорово, но по-другому. Нечто вроде радости взрослого от повышения зарплаты в сравнении с радостью ребенка в рождественское утро от того, что в носке над камином уже явно видны очертания подарка, но еще неизвестно, что это.
Он давно уже не испытывал ничего подобного. Видимо, эта светлая, незамутненная радость была доступна только детям с их еще чистыми душами, для которых пока носок над камином важнее. Поэтому сейчас, проснувшись с полузабытым ощущением, он, еще не успев полностью вынырнуть в реальность, невольно попытался задержаться в этом сладком мареве. Он даже успел в эти краткие мгновения удивиться, что же в его размеренной, подчиненной жесткому графику жизни могло случиться настолько хорошего. И когда разум окончательно вступил в свои права и услужливо подсказал ответ на вопрос, Мартен даже удивился: с какой стати обычный секс — хоть и очень классный, не стоит отрицать! — оказал на него такое необычное воздействие.
Он осмотрелся: Антона в постели не было. Беглый осмотр комнаты выявил, что его вообще не было в номере. «Очень жаль», — недовольно поморщился Мартен. Горячечные воспоминания о минувшем безумии, мигом закружившиеся в голове, вкупе с утренним стояком могли бы закончиться великолепным новым раундом, если бы Антон так подло не свалил.
«А вот за это ты мне ответишь!» — мстительно подумал Мартен, неохотно вылезая из постели.
Впрочем, глянув на часы, он слегка смягчился. Часовая стрелка неуклонно стремилась к десяти, а русские, насколько он знал, собирались вылететь в Антхольц ранним утром. Немного поколебавшись, он все же выудил телефон из вороха одежды и набрал его номер. Абонент был вне зоны доступа. Что, в общем-то, и следовало доказать.
Он сыто, неторопливо потянулся и направился в душ. Впереди его ждало много дел и очередные этапы Кубка мира, которые обрели новый, весьма приятный смысл.
Мартен любил Антерсельву. Собственно, сложно было найти биатлониста, который бы ее не любил. Трасса, проходящая через альпийские леса по запорошенным снегом лугам и замерзшим озерам, была одной из самых красивых среди тех, по которым они колесили весь сезон. Заснеженные пики итальянских Альп на фоне почти всегда ярко-синего неба поистине завораживали любого, кто видел это. Разреженный горный воздух несказанно бодрил и заставлял организм работать на максимальных оборотах, выкладываясь на пределе и в полной мере ощущая свои возможности.
Да, Мартен любил Антерсельву. И тем большим было его потрясение, когда к его вящему изумлению выяснилось, что в этот раз она не ответила ему взаимностью.
«И нашла же, с кем изменить, сучка», — мрачно подумал он, все еще недоверчиво наблюдая, как совершенно сумасшедший от счастья Антон поднимается на верхнюю ступень пьедестала. Как там Том говорил? Свадебный подарок? Вот же старый гад! Развлекается он, видать, так: Антон оказался на самом верху, зато Мартен кое-как заскочил на подножку последнего вагона и сейчас понуро стоял шестым. Закон равновесия, о котором так любят вещать фантасты, в действии.
Но самое странное, самое непривычное было то, что он даже не был по-настоящему расстроен или взбешен. А ведь раньше именно это бы с ним в подобной ситуации и происходило. Сейчас же он, конечно, старательно изображал разочарование исходом гонки, но делал это скорее по инерции, потому что именно такой реакции все от него и ждали.
А еще потому, что это позволяло не признаваться самому себе в том, что пугало до холода в кончиках пальцев: в том, что он был рад. Он был очень рад за Антона. Вот так, ни убавить ни прибавить. Стоя даже не на пьедестале, а у его подножия, в этой унизительной позиции телохранителя при господине, он никак не мог по-настоящему разозлиться, потому что видел, как сверкают глаза Антона и как дрожат его губы от еле сдерживаемой широкой улыбки. Видел и был рад за него едва ли не больше, чем был бы рад за себя.
«Ну что ж, не везет в спорте, повезет в любви», — резонно рассудил он, едва оставшись в одиночестве, и быстро напечатал коротенькое сообщение с приглашением зайти в гости вечерком.
Ответ пришел довольно быстро, вот только он был совсем не такой, как виделось Мартену.
«Во время этапа? Совсем идиот? После эстафеты. Может быть»
Этому холодному сообщению удалось то, чего не смогла добиться вероломная Антерсельва: оно взбесило Мартена по полной программе. Что он себе позволяет?! Кем он себя возомнил, этот неотесанный русский тупица?! Вообще-то, ему полагалось бы на коленях благодарить за оказанную милость, а он нос воротит!
Впрочем, мысли о благодарности на коленях, разумеется, тут же свернули совсем в другое, гораздо более приятное русло, и Мартен, смягчаясь, неохотно согласился, что Антон, в общем, прав. В конце концов, это ему бы предстояло бежать гонку после всех изъявлений французской пылкости, а сделать это, как он самодовольно признавал, было бы нелегко.
Но после этой успокаивающей мысли холодным ливнем обрушились еще две, гораздо более шокирующие.
Во-первых, с каких это пор он начал заботиться о состоянии своих партнеров настолько, чтобы ставить их самочувствие выше своих потребностей?
А во-вторых, и это было еще более пугающе, зачем он ему вообще написал?! Он же никогда, ни разу не приглашал кого-то на повторное свидание. Ему это попросту в голову не приходило. А тут он, ни на секунду не задумавшись, сделал это так легко, словно подобное приглашение было самой обычной вещью в мире. Это пугало и напрягало. Это ломало все жизненные устои и принципы Мартена.
С запозданием — очень большим запозданием, надо признать! — он вдруг озадачился вопросом, а что он вообще хотел от Антона? Нет, секс — это понятно. А что еще? Не мог же он устраивать эту показавшуюся бесконечной погоню исключительно ради одной ночи! Это было бы самым бестолковым расходованием времени, сил и эмоций с тех пор, как четырехлетний Мартен два часа просидел под столом в засаде, ожидая появления Зубной феи, которая, кстати, так и не явилась, зараза! Было бы весьма нерационально отказываться от главного приза после одной-единственной ночи. Да, это шло вразрез с его доселе казавшимися непреложными принципами, но он не был бы Мартеном Фуркадом, если бы не мог справиться с любой возникшей перед ним задачей. Немного поломав голову, он пришел к выводу, что, поскольку один ранее нерушимый принцип — никаких отношений с коллегами — уже был нарушен, то ничего не мешает поступить аналогичным образом и с другим. В конце концов ни к чему плохому это не может привести. А пользы способно принести очень и очень много.
