— Хён, — вновь начал осторожно Чонгук. — Почему ты так не любишь Джиди-сонбэнима?

Тэ посмотрел на него чуть влажными блестящими в лунном свете глазами.

— Потому что я слишком люблю тебя, Гукки, — сказал он и притянул мелкого за шею к себе, вовлекая в поцелуй.

Губы хёна сладкие и такие упругие, влажные, что сердце сразу начинает колотиться, отдаваясь в ушах. Чонгуку становится жарко, он чувствует, как краснеют его уши, как резко перестает хватать воздуха, но он не может и не хочет оторваться от этих губ, прижимаясь к Тэтэ всем своим телом. Он цепляется руками за плечи Тэхёна, гладит его грудь, легко находя очертания сосков под футболкой, и чувствует, как Тэ немного напрягается, втягивает чуть больше воздуха и ерзает на жестком дереве от ощутимого возбуждения в паху. У Чонгука в паху творится тоже что-то удивительное. Ему кажется, будто сердце плавно покидает грудную клетку и перемещается в пах. К паху хочется прикоснуться, хочется, чтобы к нему прикоснулся Тэхён, как это уже было однажды, и воспоминания об этом ярко всплывают сейчас, добавляя возбуждения и вызывая глухие стоны.

Гук тянется руками к ширинке Тэхена, тот, не разрывая поцелуя, подается ему навстречу… и, конечно, оба с громкими воплями сваливаются с дерева. Секунду смотрят друг на друга, потирая ушибленные конечности, а затем, не сговариваясь, влипают друг в друга в новом, уже более развязном и страстном поцелуе.

Мягкий ворс травы щекочет кожу, пробираясь под воротники футболок. Но они не чувствуют, громко и загнанно дыша, шаря по телам друг друга ладонями и захватывая в плен и отпуская друг друга губами.

— Ты такой сладкий, хён — шепчет Гук, спускаясь поцелуями ниже по животу, к самой кромке свободных спортивных штанов. — Ты весь из меда…

— Ты говоришь как Винни-Пух, — в полустоне смеется Тэтэ — А должен говорить как кролик.

И хихикает, извиваясь в объятиях возбужденного макнэ, который щекочет своей взмокшей челкой его живот и стягивает штаны вместе с трусами, оголяя возбуждение Тэ, которое тут же обжигает прохладным ночным ветром.

— О-о-о, — протягивает Чонгук и, замерев на секунду, накрывает это возбуждение своим горячим ртом.

Тэ замирает тоже на секунду, а потом словно растекается по траве, отдаваясь мягкому языку мелкого. Его немного штормит и немного лихорадит, у него пальцы на руках, не слушаясь, скребут то сочный зеленый дерн, то гладкую спину Чонгука. И он не может собрать себя воедино, буквально физически чувствуя, как его рассыпает по траве мелкими жемчужинками пота. Его оргазменный стон разливается следом по этому же зеленому дерну и почему-то мелькает мысль, что «как-то неудобно получилось перед кроликами»… «…и привидениями… если они тут все-таки проходили мимо…».

Тэхен откидывается на траву и с недоумением смотрит, как рядом валится Чонгук, пытаясь отдышаться со стоном.

— Ты что? — не понимает Тэхён. — Кончил? Сам? Ни разу себя не коснувшись?

Чонгук хватает ртом воздух, вытягивается рядом на траве и замирает на пару секунд. Потом приоткрывает один глаз хитро, и говорит, поблескивая своей озорной кроличьей улыбкой:

— Ну почему же ни разу… Успел… пару раз…

И он хотел было добавить, что смотреть на то, как кончает Тэ, как кривится в оргазме его умопомрачительный рот — это самая сильная стимуляция на свете. Но потом решает, что прибережет это признание до следующего раза. Пусть Тэ немного почувствует себя обязанным Чонгуку, пусть томится в нетерпении, пока не представится случай вернуть должок. И опять улыбается.

***

Между прочим, Джин умеет пить. И пьет он очень даже мастерски — во всяком, случае, не напивался в хлам никогда. Никогда не перебирал настолько, чтоб не помнить, что было, как было и с кем. Короче, никогда не уходил по пьяни в аут. Никогда. Сегодня ушел. Потому что то место, состояние и ситуация, в которой он проснулся, могла быть расценена только как полный, безоговорочный, пиздецовый аут.

Аут заключается в трех вещах.

Первая — Джин просыпается голым. Абсолютно. И, судя по внутренним ощущениям и самочувствию, он просыпается даже более, чем абсолютно голым, потому что, кажется, с него не просто сняли все снаружи, но еще и выскребли все изнутри. Впрочем, пластиковый розовый…. розовый, блять! … тазик на полу у кровати все объясняет.

Вторая — Джин просыпается в кровати. Но не в своей. И даже не в бантаньей в принципе. И первое, что видят его очумевшие со сна глаза — это огромный портрет Джиди на всю стену. Что недвусмысленно намекает… да что там намекает — орет во всю глотку в рупор с высокой горы, что Джин просыпается в спальне Джиена.

Третья — у Джина жутко болит поясница и печет вокруг рта, особенно губы. И почему это так — тут Джин даже думать о первопричинах себе запрещает. Тем более делать какие-то выводы.

Голым. В спальне Дракона. С опухшими губами и больной поясницей.

Накатывает такая паника, что у Джина даже корни волос, кажется, быстренько собирают вещи в чемоданы и собираются покинуть его голову насовсем. Или хотя бы поседеть торжественно и с пафосом.

И поэтому, когда Джиен возвращается в спальню с подносом завтрака в руках, Джин истерит уже не хуже передумавшей невесты накануне первой брачной ночи: он скачет по комнате, укутавшись в покрывало, и лихорадочно разыскивает свою одежду.

Джиди застревает в дверях, прислоняется к дверному косяку и внимательно наблюдает за истерикой как за самым интересным цирком, терпеливо ожидая, когда уже закончится часть с гуттаперчевыми гимнастами и начнется часть с клоунами. Ждать долго не приходится: Джин замечает его в дверном проеме и на секунду застывает, а потом начинает верещать на одной ноте, размахивая руками, роняя покрывало, вновь его подбирая и укутывая свои прелести, опять размахивая и опять роняя. Джиен на секундочку залипает на его сверкающее в мельтешении ткани тело, а потом отмирает и решительно ставит поднос на тумбочку.

— Завтрак для моей принцессы, — провозглашает он. — Завтрак в постель, так что хватит прыгать и шуруй назад в постель.

Джин хлопает ртом как рыба, а потом дергается в сторону двери, намереваясь с психом покинуть спальню, но, путаясь в покрывале, падает, больно ударяется ногой о выступ кровати, и затихает.

Джиен склоняется над ним с самым заботливым выражением лица, мягко потирает пальцами его ушибленную ногу и спокойно говорит:

— Да успокойся ты… Не было ничего между нами… Ты просто вырубился на третьем королевском способе и промок. Я даже не здесь спал.

И вот тут он врет безбожно, потому что спал он, конечно, здесь, хотя… какой уж тут сон — просто фанючил до самого рассвета на сопящие приоткрытые губы Джина, пока сон не сморил его.

— Ну, почему я здесь и голый — более-менее понятно, — сообщает Джин, снизойдя все-таки до завтрака. — Почему у меня болит поясница?

— Тебя было тяжело тащить на второй этаж… — смущенно поясняет Джиди

— И-и-и-и…? — внимательно смотрит на него Джин.

— И-и-и-и… возможно, я пару раз тебя уронил….

— Пару раз? — Джин внимательно осматривает свое тело на предмет серьезных повреждений.

— Возможно, много раз…

Джиди краснеет, вспоминая, как тщетно пытался удержать все время скатывающуюся по лестнице тушку Джина, которая, благо, покрыта мягким ковром, иначе фанаты были бы невероятно счастливы, считая синяки на его свежих фотках и интерпретируя их за милую душеньку в меру своей распущенности каждый.

— Ладно, — соглашается Джин. — Засчитано. А почему губы опухшие и пекут?

— Господи Боже, ты жрал мексиканскую соль вместо закуски! Твое счастье, что ты не можешь увидеть, как выглядит изнутри твой пищевод!

Джин выглядит невероятно трогательно в своей розовой футболке, заботливо принесенной Драконом из его рюкзака, сидя в кровати и уплетая бутерброды, запивая их соком с детскими причмокиваниями. И вообще-то Джин бесит. Улыбка вот эта его. Мягкая, красивая, смягчающая все вокруг. Но такая глубокая, что будто он хочет сказать: да все я, пацан, понимаю. Все я про тебя знаю. Но слишком умный и слишком взрослый, чтобы в этом признаться. И Джиен бесит сам себя, потому что в любой другой ситуации уже бы воспользовался беспомощностью предмета симпатии и склонил к интиму, но тут…