Он руку отдергивает, а Тэхён возмущенно ойкает, хватает Гука за руку и удерживает там же, у паха, требуя продолжать. И Гук чувствует, как его рука касается теплой твердости в трусах Тэ, и как-то ему от этого не по себе.
И теперь и Тэхёну тоже не по себе. Он чувствует, как у макнэ меняется настроение, как смущение пышет жаром от его щек. И останавливается. Взгляды друг на друга поднимаются одновременно, глаза впиваются непонимающе в глаза.
- Эээ… - неопределенно мычит Чонгук, понимая, что как-то это все надо объяснять.
- Ты стесняешься меня? – спрашивает Тэ разочарованно. Его возбуждение угасает так быстро, как вода из разбитой бутылки в землю впитывается.
Чонгук голову опускает. У него румянец такой, что слезы из глаз выжигает. Он бормочет что-то Тэ в шею, а Тэ передергивает от касания этих губ. Потому что понимает, что его другу, видимо, противно его касаться там, где ему больше всего хочется, чтоб его коснулись. А еще понимает, что ему самому от касаний Гука тоже не особо кайф. Во всяком случае, он ожидал иного.
- Что ты говоришь? – переспрашивает Тэхён, заставляя Гука поднять на себя взгляд.
- Я не знаю, что делать дальше, - еле выговаривает Гук и краснеет.
Тэ таким макнэ еще не видел. Перед ним какой-то другой макнэ. Он-то и всегда был разным: в общаге в приставку рубился с Тэхёном Гукки, залипал на него и пальцы в тэхёнкиных ладошках грел Гукки, бесился, прыгая по кроватям во время уборки Гукки, губы дул и выделывался как последняя ПМС-ница в стиле «то ли арбуз хочу, то ли свиной хрящик» Гукки. Но вдруг Гукки пропадал, и на его месте оказывался Чон Чонгук – красавец, стильняга, невероятно сексуальное и внезапно взрослое существо – мужчина в полном смысле этого слова. И к такому мужчине как-то и подойти-то страшно: кто его знает, чего от этого брутального Чонгука эпохи раннего Рейнизма ожидать можно.
Но сейчас перед Тэ стоит какой-то третий Гукки: сомневающийся сам в себе, в своих желаниях и в своих ощущениях.
- А может не надо ничего делать? – осторожно спрашивает Тэхён. – Не надо ничего делать дальше?
Чонгук испуганно смотрит на Тэ и хватает его за футболку, зажимая тонкую ткань в кулачках.
- Но я ведь люблю тебя, Тэ, - говорит он каким-то странным дрожащим голосом. – Я ведь…
Тэхён сглатывает нервно, чувствуя, что ситуация сложная, важная, и тут обычной придурью не обойдешься.
- И я тебя люблю, - говорит он, поглаживая малого по блестящим шелковистым волосам. – Давай просто друг друга любить. И все. Не обязательно же члены друг другу щупать при этом?
Чонгук хихикает в тэхёнову грудь. И как-то более свободно вздыхает.
- Тем более, кажется… - Тэхён обнимает его и прижимает к себе тесно-тесно, убеждаясь, что от стояка в штанах мелкого не осталось и намека. – Кажется, нашему макнэ не нравятся мальчики… кажется, ему нравятся девочки, особенно нуны, правда?
Чонгук дергается, из объятий вырваться пытается, но Тэ не выпускает его. И продолжает говорить:
- Особенно нуны, с которыми в спортивном лагере так весело проводить время в хвойных зарослях, да, Гук?
Говорит, а рука его приближается к паху малого. И когда ладонь чувствует недвусмысленную реакцию на слова о нуне, Тэхён торжествующе отстраняет Гука и с улыбкой до ушей констатирует:
- Что и требовалось доказать!
Чонгук глазами хлопает и задумывается, как подвисает. Потом вспоминает о важном:
- А тебе? Тебе тоже нравятся девочки?
Тэхён кивает как-то очень озорно и, кажется, слишком поспешно:
- Я, наверное, себе русскую жену найду. Видел, какая у Джина-хёна девчонка? Ей-богу, если он на ней не женится, я за ней в Россию поеду.
Из ванной двое выходят в обнимку, рассуждая, какими путями можно увести у Джина русскую красавицу. И их счастье, что Джин спит в своей комнате, так и не сняв ни розовых лосин, ни концертного пиджака с блестками. Иначе он бы популярно им пояснил, как именно и что может с ними сделать при желании. Не спрашивая, девочки им нравятся, мальчики или, к примеру, мебель…
========== Шуга и его XXXL ==========
Разве ж Шуга знал, что с Чимином так будет сложно? Если б знал, то задушил бы на корню все свои гейские поползновения. Потому что с Чимином сложно пиздец как. Он хуже бабы. В том смысле, что, будь Чимин бабой, Шуга бы точно плюнул бы и стал геем только этой бабе назло. Так что тут в каком-то смысле двойной попадос.
Во-первых, Чимин, оказывается, не в состоянии держать при себе свою сексуальность. Шуга возмущается! Человек практически жизнь прожил, ему двадцать два, а он так и не научился различать, когда можно глазами людей трахать, а когда не стоит. Шуга злится даже. Иногда из-за Чимина в такие ситуации опасные он попадает, что хочется вмазать. Пару раз он даже собирался привести приговор в исполнение, даже зажимал Чимина с этой целью решительно в безлюдном уголке. Но… как-то все… иначе в итоге заканчивалось… Стоило только Чимину на него взглянуть перепугано, спросить этим своим голоском тоненьким, что «хён-хён-хён» от него хочет, как у Шуги просто крышу сносило напрочь, и он набрасывался на Чимина с поцелуями, прижимая его к стене. Правда, тот, вроде бы, и не против был.
Во-вторых, Чима целуется ну точно как баба: вообще ничего и никого не стесняясь. Может дело в губах его возмутительно прекрасных? В них Шуга тонет сразу, ныряет бомбочкой сразу с головой, его накрывает только от одного касания. А Чима будто не понимает, что тут человек на дно уходит: целуется влажно, тягуче, обволакивающе, так что засасывает как в воронку в этот поцелуй.
И вот из этих двух моментов складывается третий: Чима ломается ну точно как баба и на секс не ведется совсем. Ему, видите ли, страшно. Тоже мне! Как целоваться ну совершенно по-блядски, так ему не страшно! Шуге, справедливости ради надо сказать, тоже страшно. Тем более, что он толком не знает, что делать. Поэтому принимает единственно неправильное решение: действовать, как бог на душу положит. Бог, судя по всему, кладет совершенно, потому что первый способ – привлечь Чимина к просмотру гейской порнушки и в процессе завалить на диван – как-то не сработал. Вернее, сработал, но как-то не так.
Порнуху Шуга, по его собственному мнению, нашел реально крутую: огромные скандинавы с просто гигантскими членами изображали радость и наслаждение от того, что им подобные тыкали им в задницу сначала блестящими игрушками, а потом теми самыми членами, на которые и смотреть-то было страшно, а не то что представить, что это будет в твоем заднем проходе. Но Юнги подумал, что именно с такой порнухи и надо начинать, чтоб, так сказать, проняло. И не ошибся. Вернее, кое-в чем оказался прав: Чимина так проняло это зрелище, что он забился в угол дивана, свернулся клубочком, поджал ноги и начал орать как недорезанный пингвин, что не позволит хёну-извращенцу к себе прикоснуться без адвоката. Успокоить удалось еле-еле мандаринками и шоколадкой.
Попереживав для порядка недолго, Шуга решил, что раз Чимин ведет себя как баба, то и обращаться с ним нужно как с бабой. Пошел и купил ему цветов и тортик. Дождался, пока они в общаге одни останутся, и вручил сначала букет хризантем, посыпанных двусмысленными блестками, от которого Чимин расчихался, заявив, что у него на хризантемы аллергия, а потом тортик, который Чимин, сидящий на жесткой диете в преддверии мирового тура, встретил как вражескую мину в родном партизанском тылу. По его обиженно-разочарованной мордуленции можно было большими светящимися буквами прочитать, что секса сегодня не будет. И завтра, кажется, тоже.
И дальше у Шуги кончились идеи. И он поперся за советом к Мону.
- Отпусти ситуацию, - посоветовал лидер. – Все само собой к этому придет. Или не придет. Как судьба будет.
Шугу не устраивал такой расклад: он без Чиминки каждую минутку скучал, хотел его в свое личное пользование и, желательно, на постоянку. Он умудрялся Чимина даже к сцене ревновать: встречал после репетиции Lie недовольно ворча, мол, ну что так долго?
