Хосок поднимает глаза, пытаясь рассмотреть в любимом лице отражение спетых слов, но видит лишь горящие как в бреду глаза и двигающиеся за микрофоном губы.
«Пора уже…
Ранам затянуться да навсегда…
Унесет печали талая вода…
Только о себе напомнит беда ….»
Хосоку не по себе. Ему хочется выйти отсюда как можно скорее. К горлу подступают слезы. Почему они подступают к горлу? И оставляют сухими глаза? Почему так сердце колотится? Почему так нечем дышать?
«…Ведь я навсегда…
Теперь навсегда….»
На первом слове припева слезы выливаются из глаз сразу, смывая все преграды, будто копились там так долго, что уже и отчаялись найти выход.
«Люблю…
Люблю…
Даже если ты забудешь меня,
Весь окутан дымом от чужого огня.
Люблю…
Люблю…
Даже если не вернешься сюда…
И ты, я знаю, не вернешься сюда….»
Хосок роняет голову в свои ладони, утыкается лицом, чтобы не видеть всего этого, не слышать даже, потому что сердце из груди вот-вот вырвется и сделает кульбит. Но на последних словах припева он вновь поднимает взгляд, потому что, кажется, те самые слова, которые он так хотел услышать, те самые просьбы о прощении, которые были необходимы, звучат именно сейчас.
«Прости мне…
…Меня прости…
…И забудь…»
Партию Дэсона Квон Джиен исполняет словно на одних оголенных нервах: так звонко и пронзительно звучит его голос, что, кажется, вот-вот сорвется на истерику.
«Родное солнце мое…
На меня не льет сияние свое…
И даже имя мое…
Не нарушит, не собьет дыхание твое…»
Хосок встречается со взглядом в упор. Между ними теперь только тень от микрофона, и блеск темных глаз парализует как сладкий и терпкий яд.
«…Когда-нибудь
Из памяти сотрутся эти года…
Может быть, на время…
Может, навсегда…
Но только раны наши, наша беда
Теперь навсегда…
У нас навсегда…»
Хосоку хочется встать, подойти, обнять человека, стоящего на сцене. Сказать, что уже давно-давно он прощен. Что слезы уже отплаканы, а сердце уже отболело, а тот ноющий шрам на сердце… ну что ж? он еще, наверное, будет болеть… всегда…
«Люблю…
Люблю…
Даже если ты забудешь меня,
Весь окутан дымом от чужого огня…
Люблю…
Люблю…
Даже если не вернешься сюда…
И ты, я знаю, не вернешься сюда.
Прости мне…
…Меня прости
И забудь…»
Хосоку хочется встать и подойти к нему, взять за руку…хочется прижаться к его мальчишескому телу и вспомнить, каковы они на вкус, эти потрясающие губы. Но Хосок чувствует, что сказано еще не все. И, словно в подтверждение его мыслям, человек на сцене обхватывает микрофон ладонями и начинает как молитву почти шептать пронизывающие слова:
«Господи, спаси его,
Спаси и сохрани его
От глупости, безумия,
От зла…
Помоги ему найти тепло, что не сожжет его,
Не выгорит душа его до тла…
Ты храни его от страсти и огня…
..И ..
..И..
.. И от меня..»
И снова как взрыв, как откровение, как долгожданное вымученное признание:
«Люблю…
…Люблю…
Даже если ты забудешь меня,
Весь окутан дымом от чужого огня…
Люблю…
…. Люблю….
Даже если не вернешься сюда…
И ты, я знаю, не вернешься сюда.
Прости мне…
…Меня прости …
…И забудь».
Хосок встал. Джиен быстрыми шагами сошел со сцены, пересек разделявшее их пространство и сжал Хосока в объятиях. Так крепко, что, кажется, выбил воздух из легких. Так нежно, что, кажется, хотел закрыть своими объятиями от всего остального мира и спрятать от него.
Эти объятия говорили Хосоку о том, что этот странный, красивый, потрясающе талантливый и невероятно непредсказуемый человек любит его. До кончиков дрожащих пальцев, которые сейчас впивались в ткань рубашки Хосока, прожигая ее насквозь. До больного комка в горле, который заставлял давить всхлипы, делая их похожими на стон зверя, которого не добили, а бросили издыхать посреди жестокого мира. До ярких сверкающих под лучом прожектора слез в уголках глаз. До болезненного желания следить за жизнью Хосока и его успехами, листая его аккаунты в интернете, периодически срываясь до болезненных ядовитых комментариев в попытке напомните о себе и о той любви, которая принадлежала только им двоим, запретной и такой сладкой.
А еще эти объятия говорят Хосоку о том, что они никогда не будут вместе.
========== Намджун и его Джин-с-сахаром ==========
Рэпмон места себе не находит. Да что ж это за мероприятие такое, что ж это за закрытая вечеринка, на которую менеджер увозит всего расфуфыренного Хосока, а вскоре возвращается один, без Хосока и в зюзю пьяный?
Рэпмон укладывает менеджера на диван, садится рядом и нервничает изо всех сил. То есть, конечно, он нервничать начал задолго до этого: когда еще Хосок прихорашивался перед зеркалом и беззаботно болтал с Моном о том о сем. На вопрос, куда он едет, Хосок отвечал как-то неопределенно, из чего Рэпмон сделал вывод, что он и сам толком не знает.
Намджун наблюдал за Хосоком, сидя на кровати. Давал советы относительно цвета рубашки и шейного платка. Предлагал свой парфюм и ржал над выражением лица Хосока, когда тот старался отказаться как-нибудь помягче, чтоб не обидеть Рэпмона, но при этом как можно более решительно, чтоб Намджун, не дай Бог, не начал настаивать.
Потом они немного ржали, немного бесились, немного лежали на кровати в обнимку, мечтая о мировом туре. Потом Хосок опять собирался, начищал туфли и гонялся по всей общаге за Тэхеном, который таскал-таки куда-то его песочное пальто, и его счастье, что вернулся без разводов от чупа-чупсов на кармане.
А потом за Хосоком захлопнулась дверь, и сердце лидера заколотилось. Как будто предчувствуя что-то.
Джин приходит на кухню выпить чаю, усаживается на подоконник и обнимает Намджуна за плечи, притянув спиной к себе. Потом заявляет, что ему просто нужен расслабляющий массаж, и, стягивая с лидера футболку, начинает разминать ему плечи.
Шуга приходит в кухню тайком покурить в форточку. А поскольку публика неожиданно придает данному поступку статус публичности, собирается было рвануть назад, но Джин милостиво разрешает «Кури уже здесь, куда тебя девать». В результате композиция на окошке дополняется торчащей из форточки задницей свэг-свэг-рэпера в легкомысленных шортах.
Такой обстановочка предстает глазам Чимини, зашедшего в кухню за мандаринками, которые он собирается без зазрения совести трескать на ночь.
- Рэпмони-хён, а что это у тебя здесь? – спрашивает он, хлопая глазами из-под челки.
- А это у меня тут Джин-с-Сахаром, - грустно улыбается Мон, потому что сердце не перестает колотиться как-то встревоженно.
И в этот момент во входную дверь вваливается пьяный менеджер.
Ребята хватают его под руки и перетаскивают на диван. Такого еще не бывало. Менеджер был не из тех, кто мог настолько пренебречь своими обязанностями – он слишком дорожил своей работой и каждым из своих бантанят.
- Где Хоупи? – как-то надрывно, срываясь на шепот, спрашивает его Мон. Но менеджер лишь что-то мычит в ответ. Джин набирает номер Хосока, но тот не отвечает. Из спальни выходит встревоженный Ви, за ним тут же возникает в дверном проеме Чонгук. Ребята переглядываются, и нервозность в комнате усиливается еще на два обеспокоенных взгляда.
Такого в группе еще не было.
Парни слышали, что в некоторых агентствах случалось, что айдолов увозили куда-то на всю ночь, и понимали, что это означало…. Но они не могли допустить и мысли, что БигХит может быть на такое способен.
- Давай позвоним ПиДи-ниму? - предлагает Шуга. И наступившая тишина оглушает всех.
Позвонить президенту означает подставить менеджера. Менеджера, который всегда помогал им, покрывал их шалости и просчеты, всегда был рядом в трудную минуту, который знал каждого из них как себя самого и, конечно, никогда бы не дал в обиду никого из них, особенно Хосока.
