При первом же ударе моим тараном в этот камень я понял, что он был последний: звук от ударов прежде раздавался глухо, теперь же он был звонок, открывая за собой пустоту.

С каким восторгом принялся я за эту последнюю работу! Какими могучими ударами награждал я твердыню, так беспощадно заключавшую в себе мое я в течение не поддающегося сознанию времени!

Я был увлечен своей работой, но я вел ее теперь уже не с прежней злобой, и ожесточение, лихорадочное самозабвение сменилось во мне всепоглощающим чувством радостного ожидания.

И вдруг - тяжелый таран застыл в моей руке, и сам я замер: там, за этой тонкой уже преградой, раздавались голоса, и не смутные, громовые крики толпы долетали до меня, но ясная, звучная, членораздельная человеческая речь!..

Какой восторг!.. Я хотел крикнуть, хотел нанести гранитной преграде один, последний, страшный удар - но восторг сковал меня, сделал безгласным и недвижимым.

Слова долетали до меня ясно, я слышал, что разговаривающих было двое, но - странное дело - язык их был для меня почти чужд: это не были обильные гласными звуки египетского языка, не богатый созвучиями язык сынов пустыни - хотя именно на него и походил, не сирийцы были говорившие, не персы и не чуждые эллины.

Отдельные слова были мне понятны, если долетали до меня ясно, но смысла речи я уловить не мог.

Шаги говоривших, раздаваясь глухо, стали удаляться от того места, где я стоял.

Увидеть людей - людей!

Таков был единый помысел, объявший меня мгновенно, - и занесенный таран готов был уже разрушить последнюю преграду, как я вспомнил о нескольких уцелевших свитках, лежавших еще в хранилище и могших служить свидетелями моего обвинения.

Я бросился обратно в темницу и бросил их в накалившуюся чашу Вспыхнуло яркое пламя и высоко поднялось кверху. С каким нетерпением следил я, как коробились, чернели, загорались и уничтожались тонкие листья папируса, как обращались они в пепел!

Последние листки папируса сотлели. Я поднялся с места, взял свой таран и взошел в проход.

Один удар - последний удар!.. И вот - он нанесен моими дрожащими от волнения руками!.. Треснул гранитный камень, полетели осколки, и свет и воздух извне ворвались ко мне!..

Я закрыл глаза, закрыл руками лицо и в изнеможении опустился на обломок камня…

В глубине души моей раздавалась горячая молитва, молитва без слов, молитва благодарения к Всесоздавшему…

Для меня столь долгое, долгое время моего созерцательного, углубленного состояния, для моего освобождавшегося от телесных уз духа существовал Бог - но Бог нераздельный от мира… А теперь я чувствовал в душе моего личного Бога, стоящего вне мира и над миром!..

Потрясенная душа моя наконец успокоилась, сознание прояснилось, и обладание телесными чувствами возвратилось ко мне.

Я открыл глаза и осмотрелся. Выход был пробит мною в обширный, светлый коридор, в котором громадные колонны поддерживали своды потолка. Этот коридор был знаком мне; он проходил в главный двор храма. Но я хорошо помнил, что все стены его были покрыты живописью. Теперь же ни на одной колонне, ни на простенках, нигде не было видно ничего, кроме ровного, белого слоя штукатурки.

Но мало ли могло совершиться перемен во время моего заключения!

Я вылез из моего окна и очутился в коридоре.

Тут только обратил я на себя внимание: мое платье все истлело и обратилось в прах, я едва мог сделать из него себе пояс. Волосы мои, свалявшиеся вместе, падали до полу, и длинная борода спускалась ниже колен. Тело мое страшно исхудало, ребра выдались наружу, плечи торчали острыми углами, и, казалось, лишь одна почерневшая кожа обтягивает иссохшие кости.

Как мог я предстать пред кем-либо в таком виде?..

Но делать было нечего, и я двинулся вперед.

По мере моего приближения ко внутреннему двору до меня стали доноситься заунывные, дикие крики, протяжные, похожие на какое-то странное пение.

Тщетно прислушивался я, стараясь разобрать слова. Однако мне казалось, что некоторые звуки напоминают мне что-то знакомое. Я подходил уже к концу коридора, все более и более удивляясь отсутствию каких бы то ни было изображений. Вот ниша, в которой, я хорошо помню, стояла громадная статуя Ра.

Но теперь ее нет там. За этой нишей сейчас откроется широкая наружная лестница, ведущая прямо во двор.

За двором высятся стены жилищ храмовых прислужников и жрецов. Я знал расположение отдельных частей, из которых состоял храм, и, припоминая общий план, решил, что Мемфис лежит к востоку от этого главного двора, закрытый постройками.

Простояв с секунду, я прошел нишу, где была статуя Ра, повернул направо и остановился, пораженный: я действительно стоял на верху гранитной лестницы, спускавшейся во двор. Но постройки уже не загромождали вида в даль. Передо мной расстилались поля, желтели нивы, вдали священный Нил клубился паром, правее высился Мемфис и темнели громады пирамид. Голубой небесный свод открылся моим взорам, и солнце ярко сияло в вышине.

О невыразимая радость! Я был ослеплен и поражен, но жизнь вливалась в меня могучей волной, восторг переполнял мое сердце, и слезы застилали глаза.

Я не замечал людей, бывших во дворе, не думал ни о чем и, пав на колени, воздел руки к безоблачному небу.

Но тут громкие крики сменили слышанное мною заунывное пение, не прекращавшееся до сих пор.

Эти крики вывели меня из неподвижности.

Я обратил свои взоры к земле и вновь поражен был удивлением: главный двор храма наполнен был чужеземцами! Несомненного были чужеземцы: на это сразу указывал их костюм, состоявший из длинных одежд, их белые и зеленые чалмы.

Как могли быть допущены чужеземцы в стены храма?

И притом они казались мне бесноватыми. В то время как некоторые из них с громкими криками изумления бросились ко мне и в страхе остановились у подножия лестницы, другие, составив круг, в каком-то непонятном мне исступлении кружились на месте, издавая дикие, заунывные звуки, так поразившие мой слух еще в стенах храма. Некоторые из них уже пали на плиты двора, доведенные до изнеможения этой дикой пляской.

Впереди приблизившихся ко мне стоял высокий старик с длинной седой бородой, в зеленых одеждах и в зеленой же чалме.

Что это за люди и что мне сказать им?

Я медленно стал спускаться с лестницы. Но с каждым моим шагом неведомые мне люди отступали от меня, так что, когда я переступил последнюю ступеньку лестницы, они были все-таки в нескольких шагах от меня.

Я ясно видел страх и недоумение, выражавшееся на их лицах. Вспомнив про свою наружность, я понял этот страх.

Действительно, я должен был показаться им каким-то чудовищем!

Нагой, с одним поясом вокруг бедер, черный скелет, обтянутый одной лишь ссохшейся кожей, с космами волос, падавшими на землю, и с бородой, спускавшейся до ступней ног, с запекшейся кровью на руках и на теле - кровью, вытекавшею из ран и царапин, полученных во время гигантской работы, - я должен был вселять ужас, казаться мертвецом, восставшим из фоба или вырвавшимся из преисподней призраком.

Я решил успокоить их и обратился к ним с приветствием на арабском языке.

Меня, очевидно, поняли, ибо старик в зеленой чалме первый пал на колена и, простерев ко мне руки, преклонился до земли.

Его примеру последовали и все остальные.

В то же время прекратилось и заунывное пение вертевшихся, и все они простерлись на полу.

За кого они меня принимают?

Мое недоумение разрешилось словами старика.

- Мне, - воскликнул он, не поднимаясь с колен, - мне, недостойному служителю Аллаха и пророка его, Магомета, дано приветствовать тебя, потомок Алия, великий и славный наместник пророка!..

Что за чушь говорит этот чудак? Кто этот Алий, потомка которого я изображаю, и кто такой Магомет, наместником которого я являюсь?

Как поступить мне?